Магда Сабо - Пилат

«Это очень важно, жизненно важно, — размышлял Домокош. — Я должен сегодня, сейчас сделать правильный выбор, как сделал в самом начале войны; должен наперед продумать, как вести себя, как наперед стараюсь понять, почему пишу то, что пишу. Я на краю пропасти; но знаю, где кончается край, и смогу не упасть, удержаться, если сделаю верный шаг. Похоже, я предпочту жизнь. Не уверен вполне, но так мне кажется».

Иза ела вяло, без аппетита; она уже собралась с силами, была не так бледна; на лице у нее застыла тихая грусть. Время от времени она поднимала взгляд от стола и смотрела на Домокоша. Их приборы лежали рядом, это придавало обеду какую-то особую интимность, куда более ощутимую, чем в самые идиллические моменты их отношений. Изу ничто уже больше не связывало с этим городом; теперь наконец она подвела черту и своим отношениям с Анталом. Домокош и не догадывался, что значило для нее сегодняшнее утро, он только чувствовал: там, где была прочная стена, теперь — пустота, и пустота ожидает его, он может заполнить ее собой, если хочет. Иза была податлива, тиха и благодарна. «Исцели меня, — просил изгиб ее шеи, просило молчание, спокойные, усталые ее движения. — Я верю тебе. Исцели! Мне очень больно. Я очень любила маму».

Из ресторана они шли пешком. Домокош оставил машину у «Барана». Он не смотрел на витрины, изредка лишь поднимал взгляд на тяжело нависшее осеннее небо, на величаво-массивный желтый собор. Иза порой кивала знакомым, Домокош тоже слегка наклонял голову; он был бледен, напряжен и несчастен. Иза уже открывала ворота, когда Домокош сказал: пожалуй, он не пойдет сейчас к Анталу, лучше ему полежать немного, этот день даже для него был нелегким.

— Здесь и отдохнешь, — сказала Иза. — Не идти ж тебе обратно к Деккеру! Здесь тоже найдется, где прилечь.

Домокош ответил, что охотнее отдохнет все же в клинике.

Иза быстро опустила взгляд. Она редко ошибалась, ставя диагноз, симптомы, даже скрытые, легко выстраивались в систему и покорялись ей, так как она была упряма, добросовестна и терпелива. Сейчас она ошиблась, решив, что Домокош не хочет отдыхать именно здесь.

— Пойти с тобой? — спросила она неуверенно. Она боялась, что Домокош согласится. Сейчас она физически не могла бы находиться вблизи от бедного, искалеченного тела матери.

Домокош затряс головой. Нет-нет, Иза тоже должна отдохнуть, не следует перенапрягать свои силы. Он позвонит попозже, когда и где им встретиться. В клинике суета, люди, довольно на сегодня разговоров, надо и ей соснуть немного. Иза не стала спорить — хотя ей очень не хотелось оставаться одной; да и его она почему-то боялась сейчас отпускать от себя. Ей самой было странно, почему ее так тревожит, что Домокош уходит один; но причину тревоги она постичь не могла.

Домокош видел: стоя в воротах, скрестив руки на груди, она умоляет его не уходить, умоляет без слов, молчанием, взглядом. «Один лишь неверный шаг — и я рухну, — твердил себе Домокош. — Рухну в пропасть, как старая. Помню, когда я был подростком, над кроватью у меня, на полке, стояла скульптура, изображающая истину, и дважды в день я молился перед ней. Прощай, и храни тебя бог, несчастная!»

Он поцеловал ее, продолжительно, страстно, с жалостью. Иза чувствовала, как горит его лицо, и поцелуй его был иным, чем когда-либо прежде, каким-то трагическим, почти отчаянным. Не так он ее целовал обычно, и взгляд его не был в такие моменты столь светлым и несчастным. Ангел, которого старая прогнала от себя в Бальзамном рву, на мгновение появился в привычных стенах и, встав за спиной у Изы, шепнул ей, чтоб она ни в коем случае не отпускала Домокоша, бежала бы за ним, плакала, молила остаться, цеплялась бы ему за руки. Но Иза лишь молча стояла, смотрела, как Домокош сворачивает в проулок Буденц и исчезает меж близко стоящими маленькими домами; она не слышала, что шепчет ей ангел: на это только у старой был слух.

Она закрыла ворота на ключ. Гицу она не впустит, а если кто-то позвонит, можно будет выглянуть в уличное окно из-за занавески и открыть, кому захочется.

В доме было тепло и сумрачно. Пока они обедали в ресторане, Гица затопила печи и ушла. Стояла тишина — та тишина, в которой слышишь даже мерный ход часов, на который обычно не обращаешь внимания. Звук исходит от старых стоячих часов, тех самых, шумливых и сердитых. Иза ушла в другую комнату и закрыла за собой дверь.

Она знала, что здесь она в последний раз, что два-три дня, оставшиеся до похорон, действительно последнее для нее испытание. Город исчезнет, сгинет, словно его и не было, и отныне покой ее никогда не будет нарушен междугородным звонком; она — одна, совершенно одна, и лишь сама перед собой несет ответственность за свою жизнь. На церемонии посвящения в доктора ею владело вот такое же странное, двойственное чувство: что-то невозвратимо кануло в прошлое, а что-то новое началось, что-то взрослое, строгое… Стены, хранившие отзвук детских ее шагов, ее смеха и плача, в последний раз держали крышу над усталой ее головой, держали надежно, серьезно. Иза была так измучена, что усталость оказалась сильнее ее безымянного, беспричинного страха; бессонная ночь требовала своего. Она заснула сидя, у печки, в низком просторном кресле Антала.