Владимир Нечволода - День первый

— Филоним? Где шеф?

— Ты кто? — оторвался Корпиков от разобранного на пряди каната и пожевал губами.

— Матрос Соломатин и матрос Пархомович. А это — Корытов — никто. Аромашевский скотник-самоучка.

Старпом долго простодушно глядел в черные бусинки глаз «самоучки».

Они друг другу не понравились.

— Команда? — Корпиков вздохнул, отложил работу, сдвинул шапку на лоб. — Капитан велел вам палубу убрать.

— Всю? — усомнился Соломатин.

— Всю-всю, — успокоил его Корпиков. — Потом переборки вымыть. Да красить зачнем. Как вон…

Алешка спрятался за трубу.

Соломатин поскоблил взглядом мостик, потом Корпикова.

— Кра-асить… А ты?

— А я помогу, если что…

— Сторожишь? Правильно. А переодеться не во что? Или домой сбегать?

— В красном уголке робы. Меряйте.

Ребята гуськом перешли к левому борту. Соломатин помял пальцами плечо Корытова:

— Тебе бы, Гена, такую работу — сторожить. А ты в рулевые подался. Угробишь нас на повороте.

Алешка слез со стремянки и на цыпочках перешел к краю мостика — послушать.

— Ну, какой ты рулевой? Рулевой должен быть находчив, силен, здоров. Возьми меня!

Алеша обежал веселым взглядом корабельные надстройки, над которыми уже парадно белела наполовину выкрашенная труба. Рубку кто-то привел в порядок раньше. Правда, вот здесь, у окна, надо мазнуть кистью по огрехам. А с верхней, дублерной, придется повозиться: стремянка не достанет. Алексей оглядел высокую, похожую на голубятню, надстройку. «Пожалуй, можно приспособиться. Сбоку достану со штормтрапа, а впереди… впереди…»

Ветер шевельнул приоткрытую дверь рубки.

«Как приоткрытую? Я же дергал ручку — заперто было… Да это же вторая — с другой стороны…»

Он оглянулся и юркнул внутрь. Здесь тоже все сияло. Аккуратно заткнутые за перекладину сигнальные флажки (его дело, рулевого), тоненько струилась сверху у смотрового стекла проволока от сирены, блестела свежей покраской тумба с рукоятками команд (полный вперед, полный назад…).

Давным-давно еще малышом он путешествовал на пароходе. В снах иногда всплывала огромная сеть, натянутая между берегом и черным бортом судна. Блестящие перила в извилистых коридорах, торжественная тишина ресторана, офицерский ремень (с помощью его и отцовского бинокля Алешка пытался из иллюминатора дотянуться до воды. Бинокль, наверно, откусили акулы, объяснял он папе потом)…

А более всего — легкое дуновение торжественной тревожной неизведанности. Оно жило в душе с той поры, прячась глубоко-глубоко, и лишь иногда вдруг поднималось, заполняло его всего. Газетное сообщение о нападении на Кубу, целинная медаль соседского студента, путаный свет хрустальной друзы в геологическом музее — нечаянно могли взбудоражить, наполнить смутной тягой дороги.

Таким же свойством обладало слово «нефть». Оно встало рядом со словом «рулевой» в объявлении о приеме ускоренные курсы при судоремонтном заводе. И Алексей, отчисленный из института, бездумно читавший подряд все рекламы, решился…

— Слушай, кореш, — Соломатин в незаправленной черной суконке походил на чугунную тумбу, которая как-то сразу пришлась к судну, переставляй ее туда-сюда — везде к месту. Рыжий чубчик широкой полоской венчал скуластое лицо. — Мы на носу приборку сделали. Пока все в угол свалили. Можно снести на берег. Палубу помыть бы.

— Уже? Ща-ас. — Корпиков затянул какую-то прядь, перекинул размочаленный кусок каната подобием хвоста и опять перетянул жгутом вокруг палки, — Держи швабру.

Тот мотнул головой:

— Не… Сереже Пархомовичу отдай. А я сам попробую. Брат у меня моряк. Учил делать. Как матери дома нет, так заставит швабрить избу раз пять. А потом покупай краску для ремонта. Где ее в деревне найдешь? Первый силач в Боровлянке…

Алексею оставалось докрасить небольшое рыжее пятно. А завтра, пожалуй, можно будет пройтись на второй раз. Хотя краска ложится густо и выглядит неплохо. Мостик же, некогда голубой, смотрелся замарашкой. «Его тоже сегодня успею заголубить», — решил рулевой. Легкая усталость давала понимание своей силы, едва тронутой в мышцах. Ее постепенное пробуждение наполняло радостью. Алеша отвязал от стремянки ведро и поставил на палубу. Сладко присел несколько раз. Причмокивая, как после приятного материнского пирожка со щавелем, обошел мостик.

«Тельник бы еще!.. Наказали: пусть, говорят, послужит — от высокомерия и джазовой дури избавится, а потом ждем в институте. Заносчив, — сказали на комитете комсомола. — Невыдержан… А ему еще год до службы. Школу-то закончил в семнадцать… Преподавателя, видишь ли, оскорбил… Подлюка он… Могли исключить из комсомола…»