Рэй Брэдбери - День первый

Это произошло во время завтрака: Чарльз Дуглас просматривал утреннюю газету и обратил внимание на дату. Он откусил еще кусочек тоста, снова взглянул, потом опустил газету.

— О Господи, — выдохнул он.

Элис, его жена, вздрогнула и подняла глаза:

— Что?

— Число. Посмотри! Четырнадцатое сентября.

— И что? — спросила она.

— Первый день школьных занятий!

— Повтори еще раз, — сказала она.

— Первый день школьных занятий, знаешь ли, летние каникулы закончились, все вернулись назад, старые лица, старые друзья.

Он начал подниматься на ноги. Элис бросила на него внимательный взгляд.

— Объясни.

— Это первый день, так ведь? — повторил он.

— И как это касается нас? — поинтересовалась она. — Наши дети выросли, среди наших знакомых нет учителей, у нас поблизости даже друзей с детьми нет.

— Да, но… — произнес Чарли, снова поднимая газету. Его голос звучал странно. — Я обещал.

— Обещал? Кому?

— Старой компании, — сказал он. — Много лет назад. Который сейчас час?

— Семь тридцать.

— Тогда нам лучше поторопиться, а то опоздаем.

— Я налью тебе еще кофе. Не принимай все так близко к сердцу. Господи, ты ужасно выглядишь.

— Я только что вспомнил, — он смотрел, как она наполняет его чашку. — Я обещал. Росс Симпсон, Джек Смит, Гордон Хайнс. Мы клялись чуть ли не на крови. Говорили, что встретимся снова, в первый день школьных занятий, через пятьдесят лет после выпускного.

Его жена села обратно и поставила кофейник.

— И всё это было в первый день школьных занятий? В 1938?

— Да, в тридцать восьмом…

— И ты болтался с Россом, Джеком и… как его имя…

— Гордон! И мы не «болтались». Мы знали, что отправляемся в большой мир и не увидимся долгие годы, а может, вообще больше никогда. Но мы дали торжественную клятву, что, что бы ни случилось, мы все будем помнить и вернемся назад, даже если придется пересечь весь мир, чтобы встретиться перед школой около флагштока в 1988 году.

— Вы все в этом поклялись?

— Торжественно поклялись! А я все еще сижу и болтаю в то время, когда должен мчаться отсюда ко всем чертям!

— Чарли, — сказала Элис, — ты осознаешь, что твоя старая школа находится в сорока милях от нашего дома?

— В тридцати.

— В тридцати. И ты собираешься поехать и…

— Добраться туда до полудня, разумеется.

— Ты понимаешь, как это выглядит, Чарли?

— Черт, — медленно произнес он. — Давай, скажи прямо.

— Что будет, если ты приедешь туда, а никто больше не придет?

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, повышая голос.

— Я имею в виду, что если ты единственный идиот, чокнутый настолько, чтобы поверить…

Он оборвал ее:

— Они обещали.

— Но это было целую жизнь назад!

— Они обещали.

— А если за это время они передумали или просто-напросто забыли?

— Они не могли забыть.

— Почему?

— Потому что они были моими лучшими приятелями, друзьями до гроба. Ни у кого никогда не было таких друзей.

— О-гос-по-ди, — вздохнула она. — Ты такой глупый, такой наивный.

— Да неужели? Слушай, если я помню, почему они не могут?

— Потому что ты — рехнувшийся чудак!

— Ну спасибо.

— А что, не так? Посмотри на свой кабинет на втором этаже: все эти паровозики Лайонеля, Мистер Робот, плюшевые игрушки, постеры из разных фильмов…

— И?

— Посмотри на свои папки, битком набитые письмами 1960-х, 1950-х и 1940-х годов, которые ты до сих пор не можешь выбросить.

— Они для меня важны.

— Для тебя — да. Но неужели ты действительно думаешь, что те друзья или знакомые так же хранят твои письма, как хранишь ты?

— Я пишу замечательные письма.

— Чертовски верно. Но попробуй обратиться к тем, с кем ты вел переписку, попроси прислать свои письма обратно. Как ты думаешь, сколько людей откликнется?

Он молчал.

— Пшик, никто, — сказала она.

— Не используй такие слова, — ответил он.

— А «пшик» — это, по-твоему, ругательство?

— Если произнести его таким тоном, то да.

— Чарли!

— Что «Чарли»?!

— А что насчет тридцатилетнего юбилея твоего театрального клуба, куда ты прибежал, надеясь увидеть какую-то дурацкую Салли или кого-то там еще, а она даже не вспомнила, кто ты такой?

— Продолжай, продолжай, — сказал он.

— О Господи, — произнесла она, — я не хотела портить тебе день. Я просто не хочу, чтобы тебе было больно.

— Я толстокожий.

— Ну да? Ты говоришь о слонах, а охотишься на стрекоз.

Он уже встал, и казалось, что с каждым ее комментарием становился всё выше.