Владислав Артемов - Обнаженная натура

— Ты бы, брат Михаил, протопил, что ли, печку сегодня, — обращаясь к толстому невысокому бородачу, говорил худощавый малый лет тридцати, тоже с бородкой, но белокурой и реденькой, по-видимому недавно отпущенной. — А нет, так я днем протоплю…

— Толку ее топить, — зевая во весь рот и крестясь рукою, на которой Павел заметил синюю татуировку, отвечал баском Михаил. — Все равно к ночи выдует. Тут надо фундамент подсыпать, дыры кругом…

— Дыры дырами, а протопить надо, — сказал белокурый. — Ты вон проспал вчера днем, вместо того, чтобы протопить. И так тебя батюшка Серафим укорял, что ты во время службы храпишь. Слышь ли, брат Петр, — сказал он, обращаясь за перегородку, откуда доносилось стариковское покряхтывание, сухой кашель. — Уткнется лбом в пол, будто в земном поклоне, а через минуту и захрапит…

— Бес не храпит и хлеба не ест, а не свят! — заметил Михаил.

— Ты, брат Михаил, всегда на утреннем правиле дрыхнешь, — укоризненно повторил брат, названный Александром.

— А вот это грех осуждения, — подловил его брат Михаил и низко поклонился. — Прости меня, брат Александр.

— Бог простит, а я прощаю, — быстро произнес худощавый и тоже поклонился в ответ. — Прости…

— Бог простит, — в тон ему ответил и Михаил. — Идем, что ли… А ты, брат, откуда? — обратился он к Родионову.

— Из Москвы, — сдерживая рвущуюся зевоту, сказал Павел.

— О, — брови Михаила приподнялись. — Из Москвы… Была тут весной одна из Москвы, да что-то недолго… Как звать-то?

— Павел.

— А меня Михаил. А вот этого грешника — брат Александр. А вот и брат Петр.

Из-за перегородки вышел маленький сухой старичок в бараньей душегреечке, кивнул Павлу, не поглядев на него. Охая и кряхтя, держась одной рукой за поясницу, стал перебирать какие-то бумажки на подоконнике, заглянул под подушку.

— Вот вражина! — сказал он сокрушенно. — Опять очки утащил! Как мне кафизмы читать, так обязательно очки утащит. Надо будет благословиться у отца Серафима и покадить хорошенько… Я уж сколько дней собираюсь, да все из головы выпадает…

— Это лукавый ум отводит, — сказал брат Александр и перекрестился.

— А то кто же, — согласился старичок, беспомощно оглядываясь посреди комнаты.

— Да вот же они, твои очки, — Михаил взял с подоконника и протянул старичку кожаный футлярчик. — На самом виду лежали…

— Нашлись! Слава Тебе, Господи! — обрадовался старичок, щупая футлярчик. — Это хорошо… А покадить все равно надо, брат Михаил, ты мне напомни после службы…

От дома, где они ночевали, до церкви было минут десять ходьбы. В эти десять минут Павел успел кое что вызнать у разговорчивого Михаила.

— А эта… из Москвы, она что?

— Была здесь одна, с неделю прожила. Не все выдерживают, у нас строго. Она думала, что в монастыре святые живут, А мы люди грешные. Здесь лечебница… Смыть скверну.

— Волосы какие у нее были? Светлые?

— Светлые…

Подходя к церкви, замолчали, а перед тем, как войти долго и размашисто крестились, кланялись. Крестился вместе с ними и Родионов, и кланялся тоже, склонял голову. И дивно было ему глядеть со стороны на самого себя. И не верилось, что есть где-то Москва и горят там огни, трубят машины, дикторы сообщают новости по телевизору… Может, все это только привиделось ему и ничего этого нет на самом деле…

Буду делать то же, что и все, решил Родионов. Он вслед за всеми медленно обошел храм, кланяясь каждой иконе, прикладываясь устами, не разжимая их, касался лбом — челом, а затем, снова кланялся, дотягиваясь кончиками пальцев до деревянного крашенного пола. Остановился он у образа Пантелеимона целителя, странного, не похожего на другие образа, взглянул мельком в глаза святого и тотчас опустил взгляд. Светло и укоризненно посмотрел на него святой, точно зная за ним что-то такое, чего и Павел, может быть, не знал в себе… Хотел было Родионов отступить к дверям, но передумал и остался здесь. Тут он и простоял всю долгую службу. И снова донимала его мысль о том, что нужно уезжать, что все это не для него пока, завтра же в дорогу… Но потом отступала эта мысль, приходил недолгий покой, он вслушивался в слова молитв, но скоро отвлекался и думал о Москве, об Ольге, о том, что завтра же надо уезжать…

Ноги ныли, ныли, потом он забывал о них, глядел, как отец Серафим тормошит похрапывающего, стощего на коленях и уткнувшегося лбом в подставленные ладони, застывшего в земном поклоне брата Михаила, который выбрал себе укромное местечко между кафельной высокой печью и стеною.