Само собой, в положенные дни мы втроем, но без писателя, ездили на кладбище, поминали погибших; вопреки распоряжению В.С. никакой стражи там, конечно, не было; уже на третий день стало заметно меньше громадных букетов роз, гвоздик, левкоев и закавказских хризантем, явно растасканных для распродажи шестерками торговок.
Купив новую японскую тачку, я с Опсом сразу же свалил из каменных гнездовий города на дачу, унаследованную Котей; слава богу, Г.П. не схоронила под штукатуркой и обоями огромные сосновые бревна сруба, дышавшего в жаркие дни пьянящими душу смолой и хвоей.
Кроме Опса, ни одну живую душу — даже телок или милых теток — не желал я там видеть… ежедневно бродили мы с ним по лесу… я возился на участке, собирал толстые сучья, выкопал под помойку новую яму… взял у соседки, престарелой актрисы, адреса трубочиста и сантехника… так что к зиме готовы были у меня отличная чугунная печь и система отопления… чаще всего просто валялся на койке: читал, очухивался от московской суеты, отдыхал от напряга нервишек и успокаивал душу, поскуливавшую от тоски… и не вытеснял, как говорят психоаналитики, а сознательно старался вышибить из мозга мысли о неизбежной — и желанной и устрашавшей — встрече с Марусей.
Почему-то я продолжал откладывать звонок к предкам; сознавал, что это не естественно, уродливо, подловато, но ничего не мог с собой поделать; старался обо многом забыть, для чего бросался в разноязыкие книги гениев — прозаиков и поэтов; вот кто был призван до таких доходить высот и глубин Языка, в которых из-за крайней разряженности или, что одно и то же, полнейшего отсутствия воздуха перехватывало дыхание, не делая его невозможным, наоборот, прибавлявшим сладостной животворности; часто возился со словарями, зазубривал иероглифы, совершенно балдея от философичности и поэтичности китайской письменности; если на то пошло, штудии эти были любимым делом давнишней, во многом нелепой и весьма незрелой моей жизни.
Когда бродили с Опсом по лесу, раз навсегда стало ясно, что чудеса Творенья — деревья, мхи, трава полян, кусты, цветы, бабочки, мотыльки, жучки, белки, птички — милее мне скопищ новостроек и людских толп, очумевающих от тягомотины погано устроенного быта, обрыдшего труда, деловой спешки и попсовых зрелищ… душа вдали от города преисполнялась простым покоем и беззаботной волей… особенно тогда, когда упивалась чудом, скажем, одного лишь багряно-желтого листика, столь невесомо и неслышно с березы слетавшего, словно наделен он был способностью медлить, медлить и медлить перед разлукой с родной веточкой… подолгу стоял перед молчаливой толпой кротко увядавших Иванов-да-Марусь… словом, на каждом шагу обмирала душа от волшебных художеств Творца, некогда создававшего и наделявшего чудесами устройств и раскраски идеальные образы будущих видов Творенья… если бы в те моменты какой-нибудь большой ученый вздумал потребовать у меня серьезных научных аргументов насчет происхождения красоты всего живого, то я бы не смог защитить темных и наивных моих представлений, — просто рассмеялся бы как раз из-за отсутствия «научных» доказательств сотворенности природных совершенств… и радовался бы, как дитя, сообщенному баушкой присутствию в душе веры, никогда нисколько не нуждавшейся в знании.
К слову говоря, что-то, необъяснимо что именно, удерживало меня от поездки на могилу баушки, захороненной рядом с дедом… а поступить наперекор какому-то тормозу — никакого не было желания.
Опс тоже начисто забывал о городе, полном всего исключительно человеческого: изгаженного техпрогрессом воздуха, испоганенных почв, хлорированной воды, иноприродных Опсу механических чудовищ… на взгляд Маруси, торжество человеческого, постепенно вытесняющего и уничтожающего все Божественное, — это и есть основная примета строительства на Земле так называемого ада… а за городом не было непонятных предметов, неживых машин, странных запрещений, зловонья иноприродных веществ и массы всевозможных происшествий… иное дело, прекрасно понимал Опс, лес, лужицы, заросли кустов, ели, сосны, осинки с березками, мхи полянок, ветерки, то приносящие, то куда-то уносящие всякие запашки… везде летают, движутся, ползают тыщи лет знакомые, то есть никогда, на собачий взгляд, не помиравшие, как и сам Опс, червячки, жучишки, бабочки, птицы, лягушки, ящерки… тут все для него бессмертно, замечательно, интересно и ясно — не то что для суетливых людей, вечно куда-то спешащих, вечно о чем-то думающих, цацкающихся с самими собою, что-то вынюхивающих и вынюхивающих, но иногда находящих нечто невидимое, беззвучное, неслышимое, непонятное для собак и остальных живых тварей.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу