Юз Алешковский - Предпоследняя жизнь. Записки везунчика

Вот до чего иногда не понимаем мы — шибко разумные, видите ли, существа — сверхчувствительных собак и кошек, наития их и интуиции… боли я не чувствовал, пока не заметил, что начинаю похрамывать от тупой нуды под коленкой… вот тогда-то я и подумал о наличии у себя поганой опухоли, тошнотворно мешающей жить, но даже про себя боялся произнести ее названье… хотелось надеяться, что пройдет сама собою, сволочь, что не такое еще в жизни проходило… но вот хрена с два — не проханже, как говорил покойный дядюшка… нуда часто становилась невыносимой… а сердобольный Опс то и дело вылизывал нудевшее место под коленом правой ноги.

Вот тогда я всерьез перетрухнул и быстро собрался в город; Опс, как всегда, ни за что не желал оставаться в одиночестве, рвался за мною в сад, не принимал никаких объяснений насчет невозможности держать его пару часов в закрытой тачке.

В детстве я тоже был везунчиком, болел очень редко, из-за чего мечтал болеть почаще, — а тут так задергался, что, не раздумывая, помчался в город, само собой, к Марусе, заранее даже не позвонив и не зная, работает ли она в той же клинике; правда, еще до въезда на шоссе заболела душа; я представил Опса, обиженного моим предательством и хамством; не мог не вернуться — радость его была буквально сногсшибательной, я сразу же был прощен.

Не знаю почему, по дороге я подумал, что не встречал в жизни ни одного человека, способного подставить левую щеку, когда врежут ему по правой… поступить так, как рекомендовано Спасителем, считают практически невозможным для себя делом девяносто девять и девять десятых всех людей, если не все сто… естественно, вообразить такой вот поступок или допустить его чисто теоретически — это же нравственная суходрочка для множества людей, не только для получившего в рожу или для распустившего длинные свои руки — и тот и другой крайне удивились бы… но вот если бы, думаю, человек встал перед зеркалом и с оттяжкой вмазал сам себе рукою правой — по щеке левой и тут же подставил под левую руку — щеку правую, то обе щеки, если б смогли, расцеловались бы от объявшей обеих совершеннейшей радости… и уважение человека к своей личности тут же намного превысило бы его презрение к себе же, скажем, за былую излишнюю вздорность, вспышки явного самодурства, убежденность в безнаказанности собственного хамства, за жестокое и несправедливое отношение к ближнему — да мало ли за что еще… вот, даст Бог, думаю, выкарабкаюсь — непременно подставлю правую, если, скажем, Маруся врежет по левой, потому что есть за что получить по одной и подставить другую… я тут же заверил своего ангела-хранителя, быстро вспомнил о котором, чтобы ни в коем случае не думал, будто предлагаю выдать мне некий утешительный аванс под будущую везуху с неожиданной хворью…

Конечно же все эти мысли были не праздными… просто они шли в обход прямого чувства вины, черт бы меня побрал, перед всеми близкими, особенно перед Марусей… былые страхи показались игрушечными из-за дурных предчувствий, теперь уже конкретно связанных с коленкой… всплыл в памяти случай с одной знакомой, ушибшей ногу в турпоходе… и вот — пожалуйста — неизлечимая саркома, медленно развивавшаяся, быстро уволокшая за собой в могилу молодую цветущую особу…

Погода была прохладной, погода уверяла, что Опс славно подрыхнет в салоне… приезжаю, приоткрыв все четыре стекла, иду в клинику, стучу в дверь давно знакомого кабинета… в тот же миг понимаю, что пятиться назад поздно… слышу разрешение войти — не чье-то, а Марусино разрешение слышу… какая-то сила толкает прямо в хребтину — заходи… захожу.

Если б был я папарацци, то постарался бы запечатлеть «ряд волшебных изменений милого лица», после первого взгляда, увидевшей меня подруги… но ни словом, ни кисточкой не смог бы изобразить моментально обогнавшее все мысли выражение удивленных ее глаз, в тот же миг инстинктивно закрывшихся из-за ужаса неверия в действительность, показавшуюся издевательски выморочен-ной… разве передашь натуральность бледности вмиг обескровленного лба, щек, губ… бурю чувств, не успевшую разразиться, застывшую на милом лице, затем быстро с него схлынувшую.

«Да, дорогая, это я, всамделишный Олух, окстись, — бормочу, не зная, что сказать, — к сожалению, не могу упасть перед тобой на колени… в Москве я недавно… чумею от радости, вновь тебя увидев… я к тебе, так сказать, вообще, а в частности с внезапной хворью… если можешь, пойдем куда-нибудь в тихое место, там обо всем расскажу… взгляни мимоходом — не рачок ли?»