М. Стедман - Свет в океане

— Прошло ли сие дитя обряд крещения? — начал он.

Был жаркий воскресный день, и жирная мясная муха громко жужжала, так и норовя пристроиться на краю купели, чтобы напиться, но крестные родители ее отгоняли. Однако она и не думала сдаваться и в конце концов оказалась в воде, куда ее отправила Беттина ловким движением веера. Викарий, не прекращая обряда, выудил ее оттуда.

— Отрекаешься ли от сатаны, всех дел его и всего служения его?..

— Отрекаюсь, — хором ответили крестные родители.

В это время послышался скрип осторожно открываемой входной двери. У Ханны радостно забилось сердце при виде отца, вошедшего за Гвен и медленно опустившегося на колени у задних скамеек. Ханна не разговаривала с ним с того самого дня, когда она покинула отчий дом, чтобы выйти замуж, и она думала, что отец ответит на приглашение на крестины обычным молчанием.

— Я сделаю все возможное, Ханни, — пообещала Гвен. — Но ты же не хуже меня знаешь, какой он упрямый. Я постараюсь. Сама я точно приду, что бы он ни говорил. Это уже и так затянулось слишком надолго.

Фрэнк повернулся к Ханне.

— Видишь? — прошептал он. — Господь сам решает, когда и что должно случиться.

— Господь милосердный, пусть ветхий Адам в этом ребенке умрет, а новый человек возродится…

Слова разнеслись по сводам церкви, и младенец беспокойно заерзал на руках у матери и захныкал. Ханна поднесла к крошечным губкам костяшку своего мизинца, и ребенок довольно зачмокал. Обряд продолжился, и Норкеллс, забрав малышку у матери, обратился к крестным:

— Каким именем нарекаете вы сие дитя?

— Грейс-Эллен.

— Грейс-Эллен, крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.

До самого конца обряда младенец не спускал восторженного взгляда с ярких витражей, и через два года эта сцена у купели полностью повторилась, правда, на руках у другой женщины.

Септимус оставался на задней скамейке до самого конца обряда. Ханна медленно прошла по проходу, а малышка у нее на руках беспокойно крутила головкой, озираясь по сторонам. Остановившись возле отца, Ханна протянула ему ребенка, и Септимус, чуть замявшись, взял его на руки.

— Грейс-Эллен. Сегодня настоящий праздник! — с трудом произнес он, и по его щеке скатилась слеза умиления. Ханна взяла его за руку.

— Давай подойдем к Фрэнку, — сказала она и повела его по проходу.

— Пожалуйста, зайдите, — пригласила Ханна, когда отец с Гвен остановились у ворот ее дома.

Септимус колебался. Этот маленький дощатый дом, больше похожий на лачугу, напомнил ему убогую обитель Флинделлов, в которой он вырос сам. Перешагнув через порог, он будто перенесся на пятьдесят лет назад.

В гостиной он вежливо обменялся несколькими фразами с родственниками Фрэнка, похвалил его за отличный праздничный пирог и вкусное, пусть и скромное, угощенье. От его внимательного взгляда не укрылись трещины в штукатурке и бедность обстановки.

Прощаясь с Ханной, он достал бумажник.

— Позволь мне…

Ханна мягко отвела его руку в сторону.

— Все в порядке, папа. У нас все есть, — сказала она.

— Конечно, есть. Но теперь у вас появилась маленькая…

Она накрыла его руку своей.

— Я серьезно. Я очень признательна, но мы правда ни в чем не нуждаемся. Приходите лучше в гости. И не затягивайте с визитом.

Он улыбнулся и поцеловал в лоб сначала внучку, а потом дочь.

— Спасибо, Ханни. — И добавил едва слышно: — Эллен хотела бы, чтобы за ее внучкой был достойный уход. И я… я очень по тебе скучаю.

Через неделю из Перта, Сиднея и других городов прибыли подарки для малышки. Детская кроватка, комод красного дерева. Платьица, чепчики и купальные принадлежности. Внучка Септимуса Поттса заслуживала самого лучшего, что только можно было достать за деньги.

«Ваш муж в руках Господа и покоится с миром». Письмо принесло Ханне скорбь и радость одновременно. Господь забрал ее мужа, но спас дочь. Вспоминая тот день, она плакала не только от печали, но и от стыда.

Город старался не ворошить прошлого и обходил молчанием определенные вещи. Его жители знали, что зачастую забвение может быть не менее благотворным, чем память. Дети вырастали, не подозревая об ошибках молодости отца или что в пятидесяти милях жили их незаконнорожденный брат или сестра, носившие чужую фамилию. По всеобщему молчаливому согласию об этом старались не распространяться.

Жизнь продолжалась, и молчание помогало заглушить чувство стыда. Мужчины, вернувшиеся с войны, не рассказывали историй о постыдных поступках своих товарищей по оружию перед лицом смерти и говорили только, что те пали смертью храбрых. Те, кто не воевал, считали, что их родные и близкие никогда не заглядывали в публичные дома, не вели себя как дикари и не прятались от врага. Уже само пребывание на фронте было искуплением всех их прегрешений. Когда женам приходилось прятать от мужей, так и не сумевших после фронта вернуться к нормальной жизни, деньги на жизнь или кухонные ножи, они старались не признаваться в этом даже самим себе.