Юрий Рытхэу: В зеркале забвения

Темные, почти неразличимые портреты предков висели в комнате Софьи Петровны на улице Герцена, куда Гэмо любил приходить сдавать домашнее чтение. Хозяйка угощала студента крепким чаем с молоком, заваренным «по-английски».

Историю исследования Советской Арктики читал профессор Визе, открыватель новых земель в Ледовитом океане: его именем даже был назван клочок суши, покрытой вечными льдами. Профессор уже был стар, едва передвигал ноги. Он приезжал на факультет в личной автомашине, что было редкостью в те годы, и шофер помогал ему подниматься по ступеням. Усевшись за кафедру, Визе принимался читать вслух собственную книгу «Моря Советской Арктики», изредка отвлекаясь и оживляясь, когда вдруг на него накатывали волны воспоминаний времен арктической молодости. Для описаний берегов Ледовитого океана излюбленным эпитетом у него было определение «унылые».

Профессор Плоткин читал советскую литературу, в основном, расхваливал роман Василия Ажаева «Далеко от Москвы», удостоенный незадолго до этого Сталинской премии.

— Раньше, — проникновенно вещал Плоткин, — героем литературного произведения выступала отдельно взятая личность. Это относится и к древней литературе, и к литературе критического реализма… Но только литература социалистического реализма открывает нового героя — человека груда. Эпохальное новаторство советской литературы состоит еще и в том, что уже не отдельный человек, а коллектив, трудовой коллектив становится героем. Но Василий Ажаев пошел дальше! Он доказал, что главным литературным героем может быть не только человек труда, не только коллектив, но и сам предмет труда! Поэтому мы с полным основанием можем сказать, что главным героем романа «Далеко от Москвы» является… — Профессор тут делал небольшую паузу и торжественно провозглашал: — Нефтепровод!

Весной Гэмо сдавал экзамен но литературе молодому ассистенту профессора, аспиранту Федору Абрамову. Когда он сказал, что главный герой романа Ажаева — нефтепровод, фронтовик-аспирант поморщился и брезгливо произнес:

— Какая чушь!

Это замечание заронило в голову Гэмо сомнение: выходит, не все то, что утверждали ученые с кафедр, являлось конечной истиной.

Понемногу Гэмо приспособился к городской жизни, и у него даже сложился более или менее твердый распорядок дня. По своей чукотской привычке, от которой он так и не отделался, вставал рано, на рассвете, но, чтобы не будить остальных обитателей, не зажигал света, одевался в темноте и отправлялся в туалетную комнату, где, включив свет, чаще всего видел своего слепого соседа-политэконома Самцова, брившегося в абсолютной темноте. Самцов узнавал его и здоровался, продолжая водить по своему лицу перед зеркалом безопасной бритвой. Поначалу Гэмо удивился: если он себя не видит и может бриться в темноте, зачем ему зеркало? Но потом догадался: бритвенные принадлежности Самцова лежали на полочке перед зеркалом.

Рядом с нижней, большой комнатой в маленькой кухне в железном баке-титане всегда был кипяток. Гэмо наскоро пил чай и располагался со своими книжками за столом. За эти два-три часа он успевал перевести несколько текстов для учебника, сделать почти все обязательные работы, так что день у него оставался свободным: он мог после лекции отправляться на трамвайные прогулки, бродить по городу, останавливаясь, если были деньги, у пивных киосков, заходил в библиотеки — факультетскую, общую фундаментальную и даже в газетный зал Публичной библиотеки.

Работая над учебником, над родным языком, Гэмо как бы возвращался домой. Книга предназначалась для внеклассного чтения и включала в себя все: рассказы классиков русской литературы, произведения советских писателей, стихи и популярные очерки о явлениях природы.

Петр Яковлевич Скорик, познакомившись с первыми, пробными опытами своего студента, с удовлетворением произнес:

— У тебя, несомненно, большие способности!

Семнадцатая линия Васильевского острова выходит одним концом на набережную, не такую нарядную и торжественную, как часть, прилегающая к Академии художеств, украшенная двумя сфинксами, привезенными из Древних Фив. Какие-то разнокалиберные суденышки плотно прижимались друг к другу, да и публика, прогуливающаяся по пыльной набережной, отличалась от той, которая дефилировала по Невскому проспекту.

Незнамов остановился у памятника Крузенштерну.

Гэмо поразила эта одинокая фигура, словно сошедшая на берег с одного из кораблей, причаливших к гранитному берегу. Несмотря на достаточно высокий пьедестал, мореплаватель, казалось, стоял прямо на земле, слегка склонив голову, как бы неуверенно приветствуя гуляющих возле ржавого борта громадного трофейного немецкого корабля, превращенного в общежитие. Оттуда доносилась музыка: кто-то играл на аккордеоне, и возле самого борта несколько пар кружились в ганце, поднимая из-под ног вихри пыли. Гэмо держал на руках своего сына-первенца, тяжелеющего с каждым днем, и с любопытством наблюдал за происходящим. Переводами на чукотский язык он теперь зарабатывал достаточно, чтобы снять комнату в квартире, расположенной во дворе ближайшего к набережной дома по Семнадцатой линии. Ему нравился этот район, более демократичный, без поражающих своим великолепием дворцов и особняков. Но больше всего его привлекали корабли, пришвартованные к набережной, и среди них знакомые гидрографические, моторно-парусные, какие первыми по весне заходили в Уэлен, когда у берега еще держался крепкий припай. Ему казалось, что самые прекрасные корабли проходили мимо, курсом на северо-запад, вдоль побережья Северного Ледовитого океана, омывающего большую страну, Советский Союз. А те, что приближались к уэленскому берегу, привозили новых людей, новые товары в только что построенный перед самой войной магазин.