Евгения Берлина - Чужой Бог

Вадим узнал всё от Анны. Он пришёл, как обычно, в семь часов вечера с конфетами к чаю, но в доме было особенно тихо, как будто ожидали чего-то.

И это ожидание не могло относиться к любому конкретному человеку.

Анна попросила его:

— Посидите со мной, а то все ушли. Вадим молчал. Он понял, что она должна сказать важное и вопросов задавать не к чему. А то, что ей очень хочется сказать что-то, он понял сразу, как вошёл в столовую.

Анна нравилась ему: лицо с матовой кожей, большие влажные глаза, всегда немного расширенные, томность сочеталась в ней с вызывающим поведением, даже манерничаньем. Нравилась и подчёркнутая независимость.

— Из-за вас все волнуются, — с вызовом сказала она.

— Почему же из-за меня? — спросил Вадим.

— Вы что же, шут? — говорила она, обходя вокруг него, стоящего посредине комнаты. — Вы не праведник, вы в Бога не можете верить, вы в деньги хотите верить. А зачем соблазняете молоденьких девочек?

Вадим вздрогнул. Он понял, что с Леной что-то случилось.

— Она жива? — шёпотом спросил он.

Анна, молчала, всё так же обходя ещё раз вокруг него.

— Жи-ва, — наконец протянула она. — Да что вы спрашиваете? Вы ведь не любите её.

Он опять молчал.

— Вот видите, это правда, — торжествующе сказала Анна. — Вы потому разрешили ей всё это проделать: с чужой комнатой, раздеванием, с выдуманным ею страшным ГРЕХОМ (она мне рассказала), потому что вы хотели испытать себя. Всё ли вы можете, даже девочек не пощадите?

— Врёте, — закричал он. — Вы всё лжёте, притворяетесь. Вы всё выдумываете.

Анна театрально провела рукой, чуть не касаясь его лица:

— Ну уж нет, маэстро шут, ребёночек-то был живой. Ваш, Вадик, с нею ребёночек. А сейчас она пошла избавляться.

Он, испугавшись, схватил руку Анны, мелькавшую перед ним, закричал, подчиняясь первому чувству:

— Идёмте, скорее идёмте к ней.

Анна, отойдя на несколько шагов, прищурив глаза, рассматривала его, как художник ожившую картину:

— И любовник хорош, такая лапочка.

Обида, жалость к Лене, собственная беспомощность — все эти чувства мешали ему дышать, он прошептал:

— Ты пойдёшь, я заставлю тебя.

Она хмыкнула. Что-то хищное и жестокое, подчиняющее себе, ещё не проявленное в поступке появилось в её лице. Она быстро прошла в прихожую, оделась, уже оттуда крикнула ему:

— Торопись, что же ты. Пойдём.

И он, только что в оцепенении стоявший посреди комнаты, заставил себя идти за ней, уже зная, куда они идут сейчас.

Они молчали, пока ехали в автобусе, потом на метро, он только удивлялся тому, что знает эти улицы и дома.

Анна привела его в ту самую квартиру, где они встречались с Леной, у неё был даже Ленин ключ.

Вадим вошёл, но оставался в коридоре, стоял, не снимая пальто. Анна вернулась из комнаты уже раздетая, в лёгкой блузке.

Она взяла его руку и положила себе на грудь.

— И ты можешь? — шёпотом спросил он. — Сегодня, в этот день?

— Да, — сказала она с вызовом — Отчего же? Ведь ты не любишь её. И не любишь меня.

Она говорила всё это, раздевая его, как маленького, сняла пальто, шарф, приблизила к нему своё лицо.

— Ты, Вадик, уже никого не можешь любить, акромя себя. Бедненький ты мой, — шептала она с усмешкой. — Оттого и испугался, что не знаешь, как влюблённые на такие новости отвечают.

Всю ночь и утро — пока Лена мучалась, пока её успокаивали, делали операцию, везли в палату — Анна и Вадим были вместе.

Только однажды он как будто очнулся от дурного сна и, морща лицо, делая над собой усилие, подумал, отчего же там, в ресторане, и в этой комнате всё кажется ему безжизненным — как будто наполненным светом, но неживым.

«А, правильно, мы все раздвоенные люди, одна частичка лица, тела — человеческая, обычная, другая — уродливая, уничтожающая красоту и гармонию. Упадёт искусственный свет — и корёжит, уродует. Одна частица человека уничтожает его же — другую, живую».

Вадим ещё не понимал, что произошло в его душе, отчего он многое теперь видит по-другому, чем раньше.

И спасения было ждать не от кого.

Лену привезли домой из больницы, никто не замечал, что глаза её светятся нездоровым блеском, что она часто, с кажущейся бессмысленностью повторяет слова и живёт, как ребёнок, движением этих слов.

Она ходила целыми днями по комнатам в тёмном халатике и при звуке чужих шагов, голосов пряталась в свою комнату, за шкафчик с игрушками младшей сестры, подолгу сидела рядом с клеткой, где прыгали зеленые попугайчики — то стремясь друг к дружке, то забиваясь каждый в свой угол клетки.