Евгения Берлина - Чужой Бог

Но ни Илья Михайлович, ни Вадим — мужчины, определявшие в большой степени жизнь Лены, — не могли знать, что совершается насилие не только над её телом, но и над её душой, и нарушается что-то важное в её душе.

После двух месяцев близости с Вадимом она узнала о своей беременности.

Коммерческий директор СП «Факел» Игорь Грапский, сотрудник фирмы Кирилл и ещё несколько молодых людей (среди них Вадим) отправились вечером в маленький дорогой ресторанчик, где собирались большей частью коммерсанты.

Они ехали по ночной Москве на двух машинах, и страстное ожидание удовольствий объединяло их.

Вадим автоматически определял: Рождественский бульвар, Сретенка, Маросейка. Москва была пустынна в этот час, вечер с силой мел тротуары и вычищал шелушащиеся стены домов, и серый выпуклый камень набухал темнотой, а на мутных дорогах растекался свет.

Иногда свет перемещался, как будто фонари поворачивали свои раскрытые влажные рты вверх, и дома светлели, а ночь уходила, казалось, в глубь земли.

В ресторане они сели в круглом зале на семь столиков, и к ним присоединились ещё гости — все были знакомы и некоторые целовали друг друга.

Все гости сразу расселись по столикам, и Вадиму досталось сидеть с Кириллом и двумя чужими. Кирилл начал что-то рассказывать, и все разговаривали, пили, смеялись; и он разговаривал, смеялся шуткам Кирилла, которые сразу забывал, выпил вина, но Вадима не покидало ощущение, что он здесь чужой, и как будто подсматривает за жизнью этих людей.

Это ощущение было неприятно, а при его стремлении поскорее стать таким же, как новые знакомые, как Игорь Грапский, — даже мучительно.

Он думал о том, что надо поскорее выйти из этого состояния, злился, ещё выпил и неожиданно для себя встал, закричал на весь зал:

— Выпьем за коммерсантство на новой Руси.

Собственно, закричал он первые придуманные слова, но они так понравились ему, что он повторил их ещё раз.

Кирилл тянул его сесть, он заметил внимательные, испытывающие глаза, усмешки, и тотчас же боль от разрыва невидимой оболочки, сковывающей его тело, сдавила кожу — он ощутил реальность и одновременно неестественность этого пира на фоне стен, обшитых морёным деревом, бордовых занавесей и душного запаха импортной мужской парфюмерии, в ставшем нищим городе.

— Дурак, малолетка, — шипел Кирилл. — Вот Грапский тебе завтра задаст, ты, шут дешёвый.

Весь вечер он так и просидел за столиком, стараясь даже не шевелиться. Затекло его тело, он робко старался поймать взгляд Грапского, думал: «Вот выгонит он меня, и Илья Михайлович не спасёт».

Возвращаясь по ночным, сонным улицам, Вадим размышлял с горечью: «Я был среди них, но я извивался, хотел угодить».

Он ясно понял вдруг, что жить среди этих людей сейчас самое важное для него, и испугался себя.

Лена за последние месяцы стала замкнутой и молчаливой, она как будто провела невидимую черту между собой и другими людьми.

После смерти бабушки, не охраняемая никем и ничем, она уже не искала нравственных оправданий своим поступкам.

Между тем у неё начались недомогания, головные боли. Мысль о том, что ею и Вадимом зачат ребёнок без любви, помимо их желания, при тягостных обоим отношениях, взаимной насторожённости, была постоянной.

Взрослая жизнь для Лены началась с того, что она думала о своём будущем ребёнке — ему нельзя жить.

Хотя, подчиняясь общепринятым представлениям о стыде, первое, что Лена сделала, узнав о беременности, — отправилась в универмаг и купила кольцо из дешёвого металла, очень похожее на обручальное.

Тайное обручение было совершено ею в маленькой комнате за кухней, без жениха, в одиночестве, и только старые вещи, сложенные в комнатке, были свидетелями её торжественного шествия от двери к окну, шёпота о прощении, обращённого в пустоту, и дрожащие руки принимали и надевали на вытянутый палец лёгкое, дутое кольцо.

И зачарованная собственным обманом, она долго стояла неподвижно, и свет лампы обвивал её тело.

Но проходили недели, и надо было кому-нибудь рассказать о ребёнке. Лена решила — тётке, но не родителям.

В тот вечер в столовой Анна занималась живописью, а точнее, «новым искусством», пытаясь изобразить слова о вечной истине разноцветными лоскутками на символических чёрных столбах, которые она нарисовала буквально изъеденными «временем».

Когда-то Анна, чтобы не помнить о робости и глупости отрочества, сожгла свои девичьи платьица, порвала дневники с искренними исповедями.