Михаил Белозеров - Река на север

Удовлетворенно спрятал блокнот и приготовился. Блеснула декорированная под гостиничный номер дверь — единственное, что напоминало здесь о тюрьме.

— Что же вы в темноте! — раздался укоряющий голос господина полицмейстера, и Иванов заслонил глаза от вспыхнувшей лампы. — О!.. извините...

— Я уже проснулся... — Сел и опустил ноги с дивана. Книга упала на пол. Он подхватил ее и положил на журнальный столик.

Господин Дурново смахивал на добродушного курортника. Отсутствовали лишь полотенце на шее и газета под мышкой. В исподней рубахе и галифе, в тапочках, с волочащимися завязками, озабоченный лишь тем, что нес в руках, — дутой папкой с лиловым тиснением трезубца. Даже извинился слегка плечами за гулкие звуки башни. Позади катили тележку с мусором. Откидывали крышки с котлов: "Сто пятая, обжираловка для предвариловки!", "Камбалов, без вещей и портянок, на допрос!" — выкрикивали с гайморитовым прононсом. Где-то внизу зловеще щелкали замки. Извинился и за совино-равнодушные глазки ключника, который, позванивая внушительной связкой, скользнул взглядом по лакированным апартаментам и полупустой бутылке пива. Облизнулся, как кот на сметану.

— Наши выиграли у ваших... — бодро сказал господин полицмейстер, — два ноль...

Даже в походке чувствовалось, как он бережет себя. Завязки, как недельные щенки, преданно волочились следом. Лень, как и днем, была слишком очевидна, чтобы жить отдельно от этого человека, сама по себе, не влияя ни на кого и ни на что, заполняя крупное, пористое лицо с большим рязанским носом и спокойными отеческими глазами в желтоватой склере.

— Бывает... — заметил Иванов.

— Вдули по самые уши, — словно между делом сообщил ключник.

Даже для статиста он был вульгарен (блестяще-белесый), незаметен и по его голому, пустому лицу было видно, что он берет мзду за послабление режима.

— Вы свободны, — сухо заметил господин Дурново, и стражник, криво ухмыляясь и неожиданно странно подмигнув Иванову, исчез. — Ну-с... — господин полицмейстер на правах хозяина оборотил к Иванову праздное лицо, — повторяю, наши выиграли. — Даже так по привычке он проверял на лояльность. — Кажется, вы не рады?

— Не то чтобы очень... — признался Иванов.

Господин полицмейстер находился на полном довольствии государства, потому что к воротничку рубахи была пришита бирка с надписью: "Первый независимый клериканский банно-прачечный комбинат"; и бабочки уже не вились над ним, может быть, они превратились в легкомысленных мотыльков и улетели, а может быть, они реагировали только на парадный мундир?

— И я вас понимаю... — заметил господин Дурново с модуляциями в голосе, совпадающими с указующим пальцем и началом фразы: "И я..." — Однако это не самое худшее место в жизни, поверьте, друг мой. Не самое худшее. А впрочем, я вижу вы скучаете... — он ехидно кивнул на книжку.

Почему в памяти запечатлевается только молчаливое, почему не вытравлено, не оскалено ни нуждой, ни старостью, ни ходом времени? Конечно, это не "Человек из штата Мэн", хотя бы образца 1957 года, потому что не носит очки, и не "Патриот" 1964 года [50] Речь идет о картинах американского художника Эндрю Уайета. , потому что взгляд совсем невеселый, да и награды не те. Покрой одинаковый. Оказалось, что френч — даже если он чисто символический, на той стороне шарика точно такой же. Верхняя пуговица подпирает улыбчивый подбородок, как профессиональная гордость. На этом совпадения кончаются. Сухость, которая нужна Фрасту, как пульс Трансильвании, здесь не в почете. Желтые тона за распахнутым окном и взлетевшая занавеска — всего лишь миг. Кто способен удержать? Да и надо ли? Художник передает формы, но не звуки. Он только надеется. Немое кино холста. Стоит давать звуковое объяснение: "Я ждал этого жаркого ветра два месяца..." Поэт пишет звуками. Для него формы — второй план. Но иногда они меняются местами, и тогда — нет смысла, нет предсказаний, сплошные неопределенности. В психиатрии всего лишь разряжение химических элементов, разбалансировка клеток, по которым тебя относят к определенному нервному типу, по Юнгу — всего лишь механизм исполнения, на полотне — равновесие показанного, не претендующее на истину, не вещающее, но завораживающее, что определяет талант, и мы удивляемся, стремясь понять. Для Бога же, в отличие от человека, интерпретаций не существует. И в этом его слабость. А роль его ногтей? [51] Станислав Лем. Спросите у Него, что общего между ветеранами, и Он замнется, начнет складывать и вычитать, а я отвечу: уши — большие и мясистые, совсем не женские, в общем, все ветераны схожи, когда не огорчены живописью и жизнью. Господин Дурново на ветерана не тянул — был при служебном исполнении, но с оглядкой на заключенного, словно от него что-то зависело, словно в итоге он сам зависел от себя, словно он сам определял в жизни случай. Сколько раз он вот так входил в надежде, что преступник сознается прежде, чем он откроет рот, — от страха, от обреченности. Сколько раз он удовлетворенно подписывал приговор. Сколько раз он демонстрировал превосходство, а перед подчиненными — веру в будущее. А может быть, у него была вилла, садик скромного чиновника и пышнотелая полицмейстерша, к которой он прижимался ночью. И только проснувшись, словно от толчка, с испугом вглядывался в тоскливый потолок и шарил по тумбочке в поисках папиросы. Смерть представлялась ему в виде темноты, окружившей его, влажной, липкой; холодный пол под ногами, сердце, бухающее как наковальня, — переставали быть привычными координатами жизни, и он жадно закуривал, чтобы заглушить тоску. Но возможно, все было по-другому, возможно, он слыл железным, как монумент, и ни на что подобное не был способен, а делал свое дело уверенно и просто, как делают его все остальные полицмейстеры в этом мире.