Михаил Белозеров: Река на север

— Моя работа... — начал он как всегда спонтанно от развилки мыслей и воспоминаний.

— Никому никогда просто так не помогали! — выкрикнула в сердцах. Заходясь от волнения, чаще теряла тапочки, чем находила нужный эпитет. Искала в темных углах, близоруко морщась. — Дурак! — расплескала осторожность. — Круглый, неповторимый... Боже! — Летом у нее всегда было плохое настроение из-за неизбежного сидения в бензиновом городе.

Побежала, косолапо ставя толстоватые ноги в растрепанных тапочках (помнится, купил на день рождения бог весть в каком году), — накрывать, кормить, жарить, парить. Нет, вначале, наверное, убирать, смахивать пыль, выпроваживать забредших пауков, настигать пробегающих тараканов — страсть бабушкиных корней до самого гроба. Русский кальвинизм. Ненависть к себе она превратила в целое искусство изводить мужа. Смиренная покорность, перекованная на звездно-полосатость. Копить деньги на автомобиль; прячась в туалете, любовно пересчитывать их и однажды выдать себя в постели откровением — не его стезя — не потому, что давно не было повода, а потому, что не желал этого сознательно. Не создавать прецедентов слабости, а лишь имитировать — для равновесия семейного очага — преднамеренно в силу того, что жена, кроме как о собаках, аджилити ("Чем больше я наблюдаю мужчин, тем больше мне нравятся собаки" — эти ее слова он хорошо помнил. Собачий психоаналитик!) и о тряпках, ни о чем не говорит. Мужская любовь-терпение. Самодовольно ухмыляться в темноте после плотского удовлетворения — фига в кармане, и тихо ненавидеть? Есть от чего устать. С возрастом у нее пропало желание искать утешения в его ласках.

Вспомнил пьяные, со слезой, покаяния Губаря в те редкие моменты, когда он оказывался свободным от тайного посещения по роду занятий какого-нибудь очередного притона:

— Зачем я женился? Зачем, скажи?! Как я ее... как я ее!..

Единственный, кто действительно не боялся Королевы. Страстная любовь еще со школьных лет. Чем все кончилось?! Две рюмки коньяка делали из него ребенка — удачный момент признания, за который ты сам не отвечаешь. Его решимости поплакаться хватало ровно на пять минут, пока она заваривала чай, ибо в ее присутствии он всегда становился железным Губарем. Юношеская влюбленность не проходит даром. Часть души его со временем огрубела. Его ремесло — там не покраснев, сделать многозначительный акцент, здесь передернуть самую малость или не досказать — так что оппонент выглядел не совсем умным, — таким он всегда представал перед всеми, кто видел его на телевизионном экране. Вещать в одну сторону — это ведь тоже непросто, это делает человека исключением из правил, почти роботом или богом — пусть даже не без помощи кого-то — бесспорное искусство.

— Ты же был счастлив... — напомнил Иванов, будто сам знал секрет семейного единодушия.

— Вот именно что был! — Отчаявшись понять, он чуть не клюнул носом в тарелку. — Я... я-я-я... от нее всегда, всегда зависел!

— Завтра, когда ты проспишься, все переменится, поверь... — произнес он тогда.

Может быть, он сам его по-дружески обманывал. Такое ощущение, что ты понимаешь немного больше, чем твой друг, но все равно даешь глупые советы. Скверное ощущение. Всегда приятно быть умным — лишь бы у тебя хватило веры и сил для этого. На самом деле, пожалуй, только один он знал тайну Губаря: Королева — вот кто стоял за его широкой спиной, даже когда он так красиво и умно изъяснялся на экране, даже когда хаживал с большими людьми по тропинкам какой-нибудь госдачи и схватывался с каким-нибудь крикуном национал-ортодоксом в студии. Он это умел, может быть, даже иногда любил. Научился. Он не стал гением, но там, где ступал, порой в воздухе возникали вихри. Это уже значило кое-что, но не стало его второй натурой, и Королева постепенно слепила из него то, чем он не желал быть, что стало для него противоестественным, даже последним штрихом — отстраненно рассуждая о смерти, — в конце концов она всего лишь удостоверилась в собственной почти циничной прозорливости ставить на нужных людей или делать такими людей. Иванов знал, что это никогда не спасает от одиночества в пустой квартире.

Насколько помнит, этот самый халат... царя Гороха...

Немой упрек неспособности... Не лучше ли зарабатывать хлеб мозолями, а не головой? Стало модным класть свои жалкие гроши под еще более жалкие проценты в банк.

— Подумай наконец! — крикнула из кухни.

С годами ей стало изменять чувство юмора. Литературные болтушки больше не интересовали. Мэтрство прозаиков и высокомерие поэтесс раздражало. Выставки художников казались чрезмерно нервными и суетливыми. Последние два года — приобщение к чужому языку, который понимаешь, но не чувствуешь, — сделали его в этой стране чужим и лишним.