Эйтан Финкельштейн: Пастухи фараона

К памяти матушки, императрицы Екатерины, Павел относился со злобой, а потому из всех жалоб, читанных до обеда, обратил внимание на ту, где доносилось о противозаконных действиях шкловского помещика. Помещик это обвинялся в том, что «оставался во мнении, будто он с евреями, на его землях живущими, в рассуждении суда и расправы, между его экономией и крестьянами случающихся, может употреблять власть помещичью над теми и другими…», что евреи для него «меньше, чем у хозяев слуги», что оставил он им «без платежа один только воздух». «Принуждая нас продавать крестьянам определенное количество водки, да еще и по дорогой цене, он взыскивает с нас деньги посредством экзекуции, независимо от того, продали мы такое количество или нет», писали шкловские евреи.

Павел злорадно ухмыльнулся: владельцем местечка Шклов был отставной генерал Зорич, фаворит Екатерины. Тут же продиктовал записку: «В сенат. Рассмотреть дело немедленно и не в очередь. С владельцем имения, коль окажется он виноватым, должно быть поступлено по всей строгости закона». Того же дня, 15 июня 1799 года, фельдъегерь вручил Гавриле Романовичу Державину рескрипт, в котором сенатору предписывалось немедля отправиться в Шклов, разобрать жалобу и донести обо всем не только в Сенат, но и самому императору.

Миновав Смоленск, Державин принялся с любопытством рассматривать окрестности, отмечая про себя, как тускло и неуютно выглядят здешние места по сравнению с родными ему приволжскими. Ничто здесь не радовало его глаз, и уж тем более встречавшиеся на пути евреи, которых наконец-то довелось ему увидеть. Выглядели они несуразно, двигались суетливо, говорили непонятно, то и дело размахивали руками. Только добравшись до Шклова, сенатор пришел в себя, вдохнул в доме генерал-майора Зорича знакомого петербургского воздуха.

Генерал, между тем, оправдываться не стал, рассуждал масштабно, по-государственному. «Крестьянин ленив, время проводит в пьянстве и праздности, а жид — хитер: надуть и крестьянина, и барина для него свято. Как же быть дворянству, помещикам? За польским часом было у помещика право держать и тех и других в ежовых рукавицах. А что теперь? Правительство в Петербурге хочет установить в крае новый порядок? Пусть так, но оно не должно лишать помещика власти, иначе он непременно будет разорен и обратит взор в сторону Варшавы. А в интересах ли это державы российской?»

Показания потерпевших, однако, сомнений не оставляли — шкловский помещик брал на себя вершить суд между крестьянами и евреями, но не по справедливости, а в свою пользу. За малейшую провинность, да и безо всякой вины порол и тех и других, разорял хозяйства, оставлял без пропитания целые семьи.

Понял Гаврила Романович, если хоть часть показаний потерпевших покажется императору правдивой, несдобровать бывшему фавориту. В планы же государственного мужа вовсе не входило выставлять Зорича виновным. Конечно, отчасти он виноват, но все здешние помещики поступают, как и Зорич. А наказывать тех, кто призван составить оплот державы во вновь обретенном крае, было неразумно. Да и в пользу кого наказывать? В пользу крестьянина? Еще со времен пугачевских походов усвоил Гаврила Романович: чем меньше у мужика воли, тем спокойнее в государстве. И уж совсем кощунством казалось ему наказать помещика и генерала в пользу тех, кого Русь в прежние времена вовсе не терпела. Что за народ эти евреи? Крестьянин, хоть и туп, и ленив, но он все же землю пашет, помещик, хоть и случается, крут на расправу, но он — слуга отечеству. А эти? Один промысел у них — водку курить и крестьянина спаивать. Нет, нет, не должно быть им веры в глазах государевых. Вот только что сделать, чтоб не поверил им государь? Этого Гаврила Романович до поры не знал.

Случай подвернулся в следующем году. Благодаря дружбе с всесильным генерал-прокурором Сената добился Державин, чтобы ему поручили представить государю записку о мерах по устранению вреда, проистекающего белорусским крестьянам от еврейских промыслов. На сей раз сенатор провел в Белоруссии целых четыре месяца, и результатом его пребывания в крае явилась обширная записка под названием «Мнение сенатора Державина об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем».

Ясно, всю вину за бедственное положение белорусского крестьянства Гаврила Романович возложил на «корыстные промыслы евреев» и «дурные привычки этого народца». Не пожалел черных красок сенатор-ревизор, описывая быт и характер евреев, и наложил бы эти краски еще гуще, если бы по ходу дела не пришла ему мысль создать особое ведомство по делам евреев и сделаться его главой. А посему в частном письме генерал-прокурору отметил Державин, что «…и жидов в полной мере обвинить не можно, что они для пропитания своего извлекают последний от крестьянина корм». Сказать слово в пользу евреев стало тем более важно, ибо дошел до сенатора слух, будто на должность еврейского прокуратора появился у него соперник, — другую записку в сенат о реформе еврейской жизни готовил литовский губернатор Фризель.