Григорий Канович - По эту сторону Иордана

Что же они рассчитывали найти? Золотой венец и четыре кольца золотых? Обложенные золотом шесты? Двух херувимов из золота с распростертыми вверх крыльями? Стол хлебов предложения, обложенный чистым золотом? Блюда, и ложки, и чаши, и кружки из золота чистого? Жертвенник воскурения? И щипцы к нему, и совки к нему — из чистого золота? Светильник большой, выкованный из таланта чистого золота? Две цепочки? Синету, багряницу, червленицу, виссон, козью шерсть? Кожи бараньи красные? Нагрудник первосвященника с двенадцатью камнями драгоценными? Или два камня с наплечий? Сорок серебряных подножий? Да, недаром, недаром сказано: грабили Храм и оскверняли блудом, но чем больше грабили, тем больше преумножалось его великолепие…

Ведь если бы только то, что завещал царь Давид сыну своему Шломо, представить вдруг людским глазам и оценить, хватило бы выплатить весь внешний долг нынешнего Государства Израиль, и еще не оскудела бы царская сокровищница! А прибавить к этому собранное позднейшими царями, и в особенности Хордусом, который не только на храмовые постройки и собственный свой дворец, но и на простые здания выстроенных им для забавы ипподромов и театров отпускал щедрой рукой, талантами, а то и целыми тоннами пластины и слитки золотые и серебряные!.. Десять золотых светильников было в Храме Шломо, сто золотых люстр освещали дворец Ирода. И виноградная кисть с ягодами и листьями из чистого золота — в человеческий рост! — украшала вход в большой зал. Не зря ведь написано, что у путника, приближавшегося к Иерусалиму, издали слепило в глазах от его сияния…

Брурия-Лея была слишком занята детишками и хозяйством, чтобы замечать, как день ото дня тает и истлевает ее возлюбленный супруг. Поседели и поредели каштановые локоны, ввалились и мертвенно-бледными сделались нежные щеки, и даже глаза утратили свою живость, покраснели, опухли и принялись беспрерывно слезиться. Но и обратив внимание на эти безрадостные перемены, не стала она мучить его и себя расспросами. На все Божья воля, и жизнь, и смерть в руках Господа. Но когда ее муж, всегда такой мягкий и добрый, вдруг вспылил и закричал: «Если ты скажешь еще слово, ты не увидишь меня больше никогда!» — Брурия растерялась и заплакала.

И в тот же день они с Эзрой нашли кувшин. Серебряный. Почему серебряный? Разве не была вся храмовая утварь из чистого золота? Но может, тот маленький кувшинчик, сокровенный хранитель освященного масла, чудесным образом восемь дней поддерживавший горение храмового светильника, именно и был из серебра? Может, поэтому его и не заметили, не тронули алчные и порочные греки? Как бы там ни было, это был явный знак и великая радость. Даниэль не выдержал и принес сокровище домой. А когда дети стали спрашивать, что это и откуда, открыл им всю правду. То есть, разумеется, ни словом не обмолвился о своих поисках, но сказал, что держит в руках тот самый — тот самый! — кувшинчик из Храма. Однако тотчас испугался их болтливости и страсти к хвастовству и перевел все в шутку.

А Брурия-Лея, поразмыслив, написала свекру в Америку, что она встревожена состоянием Даниэля, что в последнее время он сделался сам на себя не похож и, наверное, болен, и в связи с этим она просит дорогого мистера Валаба по возможности скорее приехать в Израиль и принять меры к спасению сына. Да, пусть он учтет, что положение серьезно.

Но мистер Валаб не смог выехать немедленно — в связи с состоянием собственного здоровья, а также в связи с делами. Когда же он наконец прибыл в Израиль…

Кувшинчик был путеводным знаком. Но почему эта находка оказалась единственной? Вскоре они наткнулись на глухую стену. Коридор заканчивался небольшим круглым помещением. Дальше хода не было. Возможно, они пропустили какое-то ответвление в тоннелях. Проскочили в спешке. Они вернулись и стали прощупывать и простукивать пядь за пядью глухие белые стены, забывая о сне и отдыхе, прощупывали и простукивали, расчищали мраморные плиты, продували стыки, пытались приподнять и сдвинуть тесные камни, но так ничего и не нашли. Если тут когда-то и был выход в Храм, то либо его искусно замуровали, либо он находился в противоположной стороне — не в той, куда они двинулись, попав в тоннель.

Мистер Валаб прислал ответное письмо, в котором советовал невестке, не дожидаясь его приезда, обратиться к местным раввинам, поскольку сын его, как он знает, всегда с большим почтением относился к религиозным авторитетам. К местным авторитетам Брурия-Лея обращаться побоялась, разумно опасаясь мужниного гнева. Вот уже несколько лет, как Даниэль бен Гиора вовсе забросил посещать синагогу, а когда она однажды указала ему на это, только буркнул: «Моя молитва в другом месте!..» И потом, одно дело, если отец и дедушка как бы сам по себе, по собственному своему желанию, приедет навестить сына и внуков, и совсем другое, если к вам домой вдруг ни с того ни с сего явится раввин и пристанет с расспросами и увещеваниями. Не хватает только, чтобы Даниэль заподозрил, что она, Брурия-Лея, вопреки его запретам, ходит и жалуется!