Книга Дозморова содержит множество указаний на сродство ее героя с лирическим героем Ходасевича. Однако различия между ними довольно существенны. Так, развивая описанную в знаменитом стихотворении Ходасевича «Перед зеркалом» возможность видеть нелицеприятную «правду» о себе при взгляде в зеркало, Дозморов в одном из текстов («Та, о ком он писал: невозможно…») говорит не просто о зеркале, а о «неверной», «слишком сложной системе зеркал». Это из нее «ушла осторожно» некая «та», в отношении которой для читателя неясно ничего, кроме того, что она была явно значительной особой. Думается, что в данном случае есть основания допустить, что речь идет, условно говоря, о Музе.
Ушла она из слишком сложной и неверной системы зеркал, которую вынуждены сооружать современные поэты, чтобы уловить мир, скрытый от обыденности, по словам Ходасевича из стихотворения «Ласточки», за «прозрачной, но прочной плевой». И остается поэтам одно — следовать данному Ходасевичем совету «иметь глаза» и «ждать, смотря в упор, как брызжет свет, не застилая ночи». Правда, тут Ходасевич делает неясную оговорку о становлении «духа», но прямых разъяснений, что это значит в данном контексте, нет. Этому совету и следует герой Дозморова, в силу чего главная тема книги — проблема смотрения и видения, связанная с проблемой слепоты.
Наиболее ярко это проявляется в лучшем стихотворении книги — «Бесчинствуют чайки. Воняет отлив…», заслуживающем того, чтобы быть приведенным полностью:
Бесчинствуют чайки. Воняет отлив.
Проносятся байкеры. Жарятся стейки.
Транслирует радио модный мотив.
С улыбкой слепая сидит на скамейке,
свой сэндвич и колу доев и допив.
Я знаю ее — в восемь сорок утра
она забирается в школьный автобус,
с расправленной тростью, похожа на глобус
в очках голова, предъявляет свой пропуск,
и татуирована змейкой икра.
Идешь, извлекаешь печаль из всего.
Задернуты шторы на третьем в квартире.
Два семьдесят брекфаст и ланч за четыре.
Звук, запах и трость раскладная — о мире
ну что она знает? Почти ничего.
Что чайки голодные громко орут,
что справа трындят мужики по-валлийски,
что путь до автобуса очень неблизкий,
что лист можжевельника пахнет не виски,
а джином, что триста шагов — пять минут?
А я? Что я знаю? Что катер идет,
что море пылает, сетчатку сжигая,
что, дико и страшно открыв детский рот,
с улыбкой встает со скамейки слепая,
что эти стихи никогда не прочтет [2] .
Текст интонационно отсылает к еще одному знаменитому стихотворению Ходасевича — «Баллада». Но если у Ходасевича для поэта «мир прозрачен, как стекло», а безрукий — метафорическое воплощение обывателя, обычного человека, — идет смотреть «идиотства» в «синема», то у Дозморова уже весь мир становится этим самым идиотическим кино, и сам поэт видит немногим больше, чем обычный человек, чем «слепая». И уже обыденность, обычная жизнь становится недостижимой мечтой — прорывающейся у героя Дозморова мечтой о счастье просто «жить», не думая о «посмертной сложности» и смеясь над «служением вселенскому ритму».
Мечтам этим придает привлекательности обстоятельство, с горечью изложенное в открывающем книгу тексте («Снова о гибели? Был уже мальчик…»): история учит, что «служение» выводит на протоптанную дорогу романтизма и имеет мало шансов на успех, но много — на последствия типа «вагона человечьего мяса». И приходится, чтобы не «сгинуть уродливо, но элегично», лопатить историю в согласии с советом Ходасевича: «иметь глаза» и «смотреть в упор». Но если Ходасевич, работая в жанре литературного портрета, оставил описания и размышления, то у Дозморова — в духе времени — история литературы спрессована в 100 страниц центонных поэтических текстов. Понятно, что основное внимание там уделяется русскому романтизму, который весьма неоднороден. Обсуждение этого вопроса выходит далеко за рамки данного текста, здесь же я позволю себе напомнить некоторые простые факты, важные для анализа поэтики Дозморова.
Баратынский — романтик пушкинского времени, его творчество отличают ясность, простота и опора на разумное начало. Символисты, знаменуя собой другой этап романтизма, тяготеют ко всему загадочному и мистическому, полагая, что поэт обладает некой магической силой, позволяющей постигать тайны мира. Ходасевич — романтик-постсимволист, обратившийся к истокам романтизма. Его «Ласточки» отсылают к стихотворению Баратынского «Недоносок», в котором четко определено место романтического поэта — «меж землей и небесами», где он обречен носиться, словно облачко. Небеса закрыты для него, поскольку он «не житель Эмпирея». В другой редакции стихотворения он назван «слепцом» — в том смысле, что ему не дано «постигать» «тайны мира». Ходасевич, в свою очередь, утверждая, что «за синеву» «не выпорхнуть», в отношении преодоления слепоты дарит зыбкую и неясную надежду — при выполнении определенных условий смотрения.
Читать дальше
