И Моли показалось, что она стоит с Анной на обочине проселочной дороги, а вдалеке слышится звук приближающейся машины.
— Ты давеча спросила… С чего это нету Пеши и присных…
— Ну, — кивнула Моль, думая о другом.
— Да окстись ты с машиной етой, меня послушай. Пока не скажу, не приедет.
— Говори, бабка.
— Виновата я перед тобой. Прости.
— В чем это?
— Потому ты здесь и торчишь, что жду я… Мне плевать на тестя с тещей. Да и без бабки старой я как-нибудь проживу. А мне бы… Сашеньку на руках подержать. С сыночком свидеться.
— Анна… Я-то здесь при чем?
— Эх, девка. Я ведь одной ногой еще там, — и Анна показала рукой в ту сторону, откуда нарастал звук мотора.
— Ты… Живая? — опешила Моль.
— Н-но.
— А как ты…
— При смерти лежу, значит. Аккурат третью неделю. Смерти Бог не дает.
— Почему?
— Дело стать у меня. С тобой.
— Какое?
— Ухаря этого в машине должна вывесть на чистую воду.
— Так выведи.
— Эх, девка. Вот те, которые туда звонят, своих потом и не видют. Така цена за известия. Така расплата за грехи. Мне все плевать… Сашенька…
Моль мгновенно поняла все и схватила старую за шиворот:
— Ты-ы. Сучка старая! Я здесь из-за тебя торчу… Успокоиться не могу…
— Но-но, — с неожиданной силой отпихнулась от нее Анна. — Такого-от я не ждала. Я ей все «Моленька» на «Моленька». А Моленька эвон что. Ты погоди. Как ведь я чего решу, так и тебе решать надо будет. Прошлый раз ты ить того… Задумалась. Знать тебе дали, об чем думать.
Моль села на дорогу и всхлипнула. Анна плюхнулась рядом и тоже закуксилась.
— И все повернуть можно? — выдавила из себя Моль.
— Ага, — кивнула Анна. — Окажешься дома, а там по Надьке плачут. И Марья…
— Чего на борозду уселись, — засмеялась Марья.
Анна и Моль сидели на картофельном поле.
— За работу, бездельницы…
— Моля, слушай-ка.
Анна и Моль пололи грядки, зарастающие новой травой прямо на глазах после очередного прореживания. Марья готовила дома обед.
— Ну, — хмуро ответила Моль, одетая в бабьи рейтузы, от которых на жаре прели ноги, немыслимую кофту, еще более немыслимую юбку, сапоги, которые болтались на ногах; голову украшал необъятный бабий платок.
Мошка в предбаннике того света жрала не меньше, чем на земле. Да и людям… Или фантомам жрать хотелось не меньше.
— Это-ся…
— Анна, говори.
— Ой, девка. Опять я тя омманула.
— Да ты вообще прохиндейка старая.
— Дура я старая, а не хиндейка. Моля… Это ведь я тебя задерживаю. Все не решуся, открыться тама аль нет. Решусь открыться, тебе в машине ехать. Не решуся — Надьке. Товды уж Марья с Надькой выбирать будет, а мы с тобою дальше небо коптить. Марье с Надькой ить тожо есть чего выбирать. Да и все-то мы…
— Да ведь я на дуру-то если только похожа. Дошло уже. Ну что поделать, если ты Сашеньку своего больше любишь? Меня все время меньше, чем кого-то любили. Старая добрая традиция, еперный театр.
— Ты мне, Моля, тоже как родная. Не в том дело.
— А в чем?
— Не могу тебе сказать. Не должна ты знать об этом. Рано ишо.
— Ну и хрен с тобой, таись дальше.
— Хрен да ни хрена.
Моль поднажала и обогнала Анну на своей половине грядки.
То ли от этого, то ли отчего-то еще Анна всхлипнула.
— Ты чего, бабушка? — с трудом разогнулась Моль. — Скажешь ты — не скажешь, все равно мне или Надьке помирать надо. Без таких-то Клав мир простоит.
Анна тоже с трудом разогнулась, и в спине ее что-то захрустело.
— Потому, девка, он еще сто таких, как ты и Надька, ухайдакат. Вот и подумай, нужно мне тако щастье али нет. По карману ли цена. По рылу ли каравай. По тебе дак без Клавы мир стоит. А по мне дак — мир на Клаве держится.
— Так чего тогда…
— Эх, девка. Щастья-то нет — ни тама, ни здеся. А щастья-то хоцца.
Мой следователь и я сидели у постели то ли умирающей, то ли раздумывающей, помирать ей или нет, Анны. Следователь задавал ей вопросы, а она дышала на него жаром своих воспаленных глаз, по радужкам которых прошла граница между тем и этим миром.
И молчала.
— Не готова она еще, — буркнул следователь и стал собираться.
Я тоже приготовился было уходить, потому что чувствовал, как мешаю остальным женщинам, но тут дверь палаты распахнулась и появилась Наська, на руках которой сидел ребенок (имени я в прошлый раз не удосужился спросить). За Наськой в палату зашел опухший и типично виноватый муж.
Мальчуган попросился на пол и забегал между кроватями, перебегая от одной постели к другой. И как воскресли, как помолодели и похорошели эти приговоренные к смерти и приготовившиеся к ней женщины. Как с отвращением, пусть на минуту, они отбросили всякие мысли о старухе с косой. Как потянули свои морщинистые, пораженные артритом руки к маленькому, но крепко сбитому малышу, сновавшему между уродских кроватей.
Читать дальше
