В этом торжествующем механизме взаимной ненависти образ Игнахи — центральный, он ведь не столько идейный представитель новой власти (Белов показывает, что идеи коммунизма Игнаху заботят мало), сколько маргинальный член крестьянской общины, проводник воли толпы, которая появилась в результате кризисных процессов и теперь несет «жертвенный огонь очищения». Текст Белова реконструирует механизм насилия, приводящий традиционное крестьянское общество к уничтожению.
В своих книгах Белов прямо не обвиняет советскую власть. Образ Сталина, например, у него как бы раздваивается. «Отчаяние и растерянность опять охватили генерального, ударились куда-то вниз, ноги его ослабли, на лбу выступил пот. „Да, марионетка! Он лишь орудие в чужих масонских руках…” Нет! Все будет по-иному… Он бросил под ноги ленинским апостолам миллионы мужицких душ. Иначе его давно бы отстранили от руля великой страны. И здесь, в России, все будет не так, как было задумано у Вейсгаупта и его русских последователей типа Гучкова и Бройдо» [10] , — пишет Белов. Сталин в подобной трактовке выглядит пассивным, его ответственность за происходящее — ослаблена, активностью наделяется его окружение: «Масоны и евреи во главе с Лениным облепили революцию как мухи» [11] . В послесловии к роману «Час шестый» Сталин и вовсе называется чуть ли ни освободителем: «Фигура Сталина, пытавшегося освободить Москву от интернациональных сетей, еще не однажды возникнет на страницах хроникальных, научных и художественных произведений» [12] . Таким образом писатель достаточно явно отделяет большевизм от Советского Союза, построенного, в том числе, сталинскими усилиями, а ответственность за преступления коллективизации словно растворяется в революционной борьбе.
Однако изначально Белов поставил перед собой задачу как можно более полно и объективно отразить тот великий перелом, который пережила деревня в первой трети XX века. То есть он стремился к написанию объективного исторического романа. И, стремясь к этой объективности, нащупал тот механизм коллективного убийства, который был запущен. Белов строит свое произведение на конфликте. Но он противопоставляет не классы или идеологии, а «Лад» и «Разлад», то есть наличие и отсутствие структуры. Эта фундаментальная альтернатива, независимо от воли писателя, уводит нас от непосредственного противостояния одних социальных сил другим и ставит вопрос о вине всего общества. Тем самым писателю удается выпасть из цепочки «негативного обмена» [13] , отказаться от мести: его текст уже не порождает насилие, но осуждает его как неотъемлемый элемент Разлада [14] . Однако выпав из одной цепочки негативного обмена, Белов тут же создает другую: он воспроизводит теорию масонских и еврейских заговоров, которая, кроме прочего, была актуализирована кризисными событиями перестроечной и постперестроечной России.
Социальная группа, приговоренная к уничтожению, произвольно расширяется под воздействием идеологии. Кулаком можно объявить любого крестьянина, признаки принадлежности к этой социальной группе лишены стабильности, подвижны. Крестьянство, согласившись играть по таким правилам, обрекает себя на самоубийство. Когда козлами отпущения назначают этнические, религиозные, сексуальные или любые другие меньшинства, представители большинства моментально оказываются спасенными, они обретают уверенность в своей непогрешимости и четкое знание, что делать дальше. Но когда козлов отпущения выбирает действующая извне идеология, большинство не получает никакой выгоды и окончательно теряет почву под ногами. Чтобы выжить, большинству придется присягнуть на верность новой идее, предав все свои внутренние установления. Таким образом, идеологическая инъекция превращает крестьянскую общину в палача и жертву одновременно. Именно этот момент Белов не замечает в своем тексте. Насильственное умерщвление старого уклада жизни он описывает как некий, почти природный, процесс, как стихийное бедствие. У него Разлад прямиком вырастает из Лада, из его распада, из отпадения человека от него, но Белов не видит этого взаимодействия и рисует взаимоотношения Разлада и Лада как четкую бинарную оппозицию, как борьбу условного «Ничто» — чуждого русскому миру интернационального монстра, опутавшего Кремль своими сетями, — с условным «Великим Духом русской деревни». Он описывает поражение последнего, но чает его воскрешения в рамках советской идеологии.
Читать дальше
