Крестьянский мир за редким исключением не воспротивился антицерковной политике новой власти. Белов показывает это в своем романе: несколько советских активистов выступают против молчаливого крестьянского большинства — оно осуждает, но не сопротивляется попытке спилить крест и сбросить колокол с деревенской церкви. Народ отвернулся от («никонианской») церкви, погрузился в языческую стихию, разбуженную большевизмом [6] . Только когда дело касается насущных хозяйственных вещей, например вступления в колхоз, крестьяне обнаруживают природное упрямство. Белов, вероятно, не согласился бы с подобной трактовкой, но текст его свидетельствует: в деле сохранения собственных традиций крестьяне удивительно беспомощны и отступают до последнего рубежа — собственного хозяйства. Только когда речь заходит о выживании семьи, они встают на путь сопротивления. Как тут не вспомнить: моя хата с краю.
Можно задать много острых вопросов (и их уже задавали): так ли уж была сильна православная вера на Руси, если ее тысячелетнее здание было сметено в течение нескольких революционных лет? И Белов-художник этот вопрос, без сомнения, ставит. Абсолютно естественно из текста следует и вопрос о коллективной ответственности народа за преступления сталинского режима. Ведь главной силой в раскулачивании становятся как раз Игнахи, которые из зависти пишут доносы на своих же соседей. Или Шиловские — неплохие, в сущности, парни, которые соглашаются взять на себя роль палачей. Да, их меньшинство, но социальные связи разрушены, разрушены сами формы общественного взаимодействия, строго говоря, общества больше нет, и в ситуации полного отсутствия иерархии оказывается, что горизонтальное со-общение тоже не работает. Эту пустоту начинают заполнять маргиналы, как люди, менее всего привязанные к старым формам и органически созвучные выступившему «ничто». Вековые традиции, лад крестьянской жизни — все оказывается погребено в огне революции. Однако если он вспыхнул так ярко, значит, было достаточно дров.
Белов попытался написать историю уничтожения русской деревни. Но коллективизация — не просто плод чьей-то злой воли. Она явилась естественным продолжением социокультурного кризиса. Во многом коллективизация — не убийство, но самоубийство деревни. Она следствие социальной разобщенности, усилившейся в виду внешних неблагоприятных причин: голод, разруха стали лишь катализатором, ускорившим уже существующие в обществе противоречия. Первое, что показала история России в XX веке, — слабость общественной структуры.
Большевистская идеология моментально навязывает разобщенному крестьянскому миру простую истину: кулаки — вот причина всех бед. У Белова это коллективное принятие новой социальной логики прочитывается в языке: брата Павла Рогова в школе дразнят «Пачин-кулачин». Крестьянская община тем самым принимает политику коллективизации. И сама же в лице Игнахи и Шиловского проводит ее в жизнь.
В своей книге «Козел отпущения» Рене Жирар [7] подробно описывает механизм коллективного убийства (неумолимо запускающийся в моменты социальных кризисов, когда культура оказывается неспособной защитить общество от насилия) и способы его репрезентации. Жирар выделяет четыре последовательные стадии работы такого механизма: социальный кризис (гибель норм и различий, задающих культурные категории), обвинение узкой социальной группы или даже одного члена общества в преступлениях, якобы порождающих этот кризис, универсальные признаки жертвенного отбора (физические или социальные аномалии), собственно акт насилия.
Если применить метод Жирара к трилогии «Час шестый», то все четыре стадии обнаруживаются моментально. Кризисная ситуация — налицо. Гражданская война кончилась совсем недавно, социальные перегородки сломаны, общественное хозяйство — в руинах. Козел отпущения — крестьянин-кулак — тоже есть. Учебник истории говорит нам: «Кулацкими считались хозяйства, применявшие наемный труд и машины с механическим приводом, а также занимающиеся торговлей. В 1929 году на их долю приходилось 2,5 — 3% общего числа крестьянских дворов». Однако в процессе раскулачивания были ликвидированы 1 — 1,1 миллиона хозяйств (до 15% крестьянских дворов) [8] . Эти чудовищные цифры — отличная иллюстрация к тезису Жирара: вина не требует доказательства, она требует лишь убежденности обвинителей. Необходимость найти виноватого превращает в кулака любого, кто не вписывается в бедняцкий стандарт, утверждаемый советской властью. Силой оружия и средств массовой информации большевистская идеология стремительно меняет социальную норму крестьянской общины. Трилогия Белова начинается со сцены пробуждения Носопыря, живущего в бане и стесняющегося своей нищеты. Мы сразу же узнаем: чтобы ребятишки не дразнили нищим, Носопырь носит сумку с красным крестом, притворяясь коровьим лекарем [9] . Но новый государственный лозунг гласит: «Кто был ничем, тот станет всем». Так оно и происходит. Община перестраивается по новому образцу, а чтобы оправдать беды, которые выпадают на ее долю, к ответу призывают немногочисленную группу зажиточных крестьян (вот и третья стадия по Жирару: достаток трактуется как социальная аномалия и становится причиной преследования). Их без разбора обвиняют в предательстве родины, в нежелании сдавать хлеб по бросовым ценам и кормить страну. Они объявляются виновниками тех бед, которые выпадают обществу. И крестьяне в страхе бросаются зарывать сундуки в сугробы — лишь бы успеть до прихода бригад по раскулачиванию. Но и это не гарантирует спасения: важно не наличие вины, а вера в нее.
Читать дальше
