С конца восьмидесятых Белов все активнее выступает в печати как публицист и в конечном итоге становится народным депутатом и членом Верховного Совета СССР. Круг замыкается: художник снова попадает в пространство идеологии. Существующий конфликт между художественным и идеологическим Белов ощущал и сам. В автобиографии он посчитал нужным сделать такое замечание: «Пройдя ротацию в Верховном Совете СССР, я был непосредственным участником событий 1991 — 1993 годов. Все эти годы пытался совместить политическую деятельность (т. е. публицистику) с художественной. Как это получилось, пусть судят читатели» [19] . Проблема в том, что Белов не использовал идеологию как элемент своей художественной системы (что, в общем-то, лишает ее силы), но попытался, напротив, включить свое художественное творчество в идеологию, а это неизбежно лишает его самостоятельности. Однако и в этом прослеживается глубокая органичность Василия Белова, как исключительно русского писателя. Балансирование между моралью и эстетикой — свойство вполне привычное для русской литературы (Гоголь, Толстой, Достоевский). Белов демонстрирует ту радикальность в постановке нравственных вопросов, которая всегда была присуща русской культуре. И в этом смысле он — фигура, без сомнения, знаковая. Другое дело, что у Белова это часто принимает курьезный и поверхностный характер, как в случае с пропагандой здорового образа жизни [20] .
За двадцать лет знаменитый разговор Ивана Африкановича со своим мерином («А что, разве русскому человеку и выпить нельзя? Нет, ты скажи, можно выпить русскому человеку?») превратился в унылую проповедь о вреде эмансипации и алкоголя. В попытке найти баланс между искусством и нравственностью Василий Белов пошел в ту же сторону, что и Лев Толстой. Толстой, однако, был радикальнее и в какой-то момент почти полностью отказался от художественной литературы. Белов попытался сделать литературу проводником своих идей и использовал писательский статус как ресурс для непосредственного политического действия.
Впрочем, стоит помнить, что причиной этого политического действия было желание сделать жизнь страны лучше. И это один из тех немногих случаев, когда абсолютно искренняя этическая мотивация проникла в сферу политического, а не была симулирована в рамках очередной PR-стратегии, как это происходит повсеместно.
Некоторая наивность общественной позиции Белова, таким образом, снова отсылает нас к Толстому, понимание мысли которого требует решительно отбросить все усредненные толкования и сосредоточиться исключительно на личном, целостном высказывании писателя. В случае Белова, правда, такого высказывания, как правило, не случается. Белов слишком втянут в размеченную систему координат, он следует прописанным идеологемам и не добирается до своего слова в публицистике. Поэтому и наивность Белова чаще всего оборачивается банальностью, она не приводит нас к последнему пределу, не высвечивают истину в своей непосредственности, как это часто происходит у Льва Толстого.
Нет ничего странного, что на позднем этапе Белов возвращается к советскому . Это не столько возвращение к той идеологии, за пределы которой на какой-то момент ему удалось вырваться, сколько утверждение народной традиции, парадоксальным образом нашедшей свое последнее прибежище в этой идеологии. Пусть криво, трагично и несовершенно, но русский мир сохранял хотя бы свои очертания в рамках советской культуры. Взаимодействие русского и советского, с одной стороны, всегда носило очень конфликтный характер. С другой — советская идея подменила собой имперскую и выполняла ее функции. Она раздвигала мир для всего «русского», и во многом именно через нее это «русское» входило в мировую историю, обретало универсальный характер. Думается, что Белов это понимал и выступал не столько за советское, сколько за тот мифический град Китеж, бледное подобие которого нашло себе пристанище в советской системе. Либерализация, шедшая на смену умиравшему строю, пренебрегла национальным и в своей сердцевине содержала тот вечный Разлад, который Белов всегда пытался преодолеть своим творчеством. Поэтому с ней Белову было точно не по пути. Однако его добровольное смещение в сторону идеологии не могло пройти даром. В конце концов творческий путь Белова замкнулся: когда-то писателю удалось уйти от унылого партийного очерка к «Привычному делу» — произведению и яркому и самобытному, но на позднем этапе он вновь вернулся к стилистике советской газеты.
Читать дальше
