Гай Давенпорт - 1830

— А вы — человек сентиментальный, месье Перри, как-то днем сказала мне княгиня, равно как и в немалой степени загадочный, даже принимая во внимание тот факт, что мои иноземные глаза не в состоянии точно истолковать внешние признаки американца. Почем знать, может быть, ваш президент сам ходит за покупками и разгуливает по улице в ковровых шлепанцах.

— Наша Нева — Потомак, ответил я, и могу вас заверить, по утрам можно видеть, как почтенные сенаторы купаются в его водах нагишом.

— Я вполне этому верю, сказала она. Вместе с тем, я имела в виду, что как женщина замечаю обтрепанные манжеты вашего траурного сюртука, блеск на локтях и коленях вашего довольно-таки французского confection [26] Готового платья (фр.) . Не сможете вы отрицать и того, что были бы рады обзавестись новой рубашкой. И перчаток у вас нет, а лакей сообщает мне, что вы всегда являетесь без пальто.

— Madame! [27] Мадам! (фр.) возразил я.

— Дослушайте. Мы с братом обнаружили в вас родственную душу, наши действия тому порукой. Но помимо этого мы считаем вас загадкой.

Она милостиво улыбнулась.

— Вы не желаете рассказать нам, кто вы такой?

— Я, ma chere princess [28] Дорогая моя княгиня (фр.) , - Эдгар А.Перри из Виргинии. В моей стране, а также в Англии меня считают джентльменом. Я едва ли могу понять, что вы имеете в виду, желая знать, кто я такой.

— Ну что ж, ответила она, уступая мне с улыбкой, мой брат ожидает вас в оранжерее. Мы обсудили это дело и пришли к соглашению, что разгадать тайну должна буду я. Если вы отказали в откровенности мне, как я, впрочем, и предполагала, я должна передать вас своему брату.

Я был потрясен, уязвлен. Я склонился в глубоком, весьма учтивом поклоне. Я ушел.

И все это натворил мой ангел, а он — мастер странностей. Возможно ли, что этот внезапный раскол в наших дружественных отношениях — просто их истощившееся терпение? В свое самое первое посещение дома Потемкиных я наследил на ковре собачьим калом. Они не обратили ни малейшего внимания, хотя я впал в исступленное смятение, когда заметил сам.

На второй превосходной прогулке, предпринятой мною с княгиней и ее псами, я наступил на край ее юбки и порвал ее. Она даже не удостоила этого замечанием и попросила меня не беспокоиться из-за пустяка, когда я начал было, запинаясь, извиняться.

А когда я, по американскому обычаю, прихлебывал свой чай из блюдечка, в их вышколенных взглядах сквозило лишь вежливое любопытство.

С тех самых пор, как меня представили князю, я тонко чувствовал, что он, должно быть, думает: такой явно нуждающийся солдат удачи рано или поздно заговорит о пожертвованиях на Греческое Дело. Я знаю этот взгляд по глазам Аллана и своих однокашников и однополчан.

Вероятно, то, что я у него об этом не спросил, заставило его сидеть как на иголках.

Я направился в оранжерею по величественной вязовой аллее — европейские вязы, в которых нет греческого очарования американских ильмов.

Неужели суждено мне прожить всю жизнь и так до конца и не познать ильм? Каждый листок этого дорийского дерева — контур привлекательного глаза, будь то глаз Каллисто, голоногой и одетой лишь в лосиную шкуру, подпоясанную змеиной кожей в серебряных и бурых ромбах, или же Аполлона со львиными чреслами, носом прямым и точеным, плоскостями томагавка.

Лавры и рододендроны чересчур кельтски, да и дуб слишком напоминает о друидах и варварах для моей лиры. В яблонях и сливах есть некое девчоночье легкомыслие, а вот груша, поистине римское дерево, обладает изяществом знатной дамы и осенью приносит прекрасные виргилиевы желто-коричневые дары.

Но ильм, ильм, это благородное, величавое дерево. Он неизменно стоит ровно, как сосна и кипарис, но не дорастает до их гигантской высоты, умеряя их второзаконную грандиозность спартанским чувством меры и благопристойностью.

Ильм скромен в своем единстве силы и грации. Растет он так же медленно, как кедр, ветвясь с военной, с галльской ясностью замысла, каждый сук точно несколько стрел, сведших свои случайные тропы в одном колчане, однако беспорядок этот — гармония дисциплины, а вовсе не развал небрежения.

Не потому ли князь хотел видеть меня, что не далее, как на прошлой неделе я опустился на колени во влажную гниль осенних листьев и поцеловал княгине руку?

В ее глазах неясность затмила предположение, и ветер задул вокруг нас в этом наполовину варварском русском саду с чужой ему Дианой, почерневшей от снегов и лютых западных ветров, с его английскими клумбами, итальянскими каменными скамьями, не оттаявшими под лучами бледного северного солнца, и в душе моей поднялся этот ветер, холодный и раздраженный, точно зимняя вьюга.