Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Ну, человек так человек, — подумал я.

Обретя это новое знание, я поднял над головой топор, почувствовав, как оружие закачалось, заплясало, будто камыш на ветру.

Да будешь ты избит мечем моим! — вскричал я, и топор со свистом обрушился, но промахнулся аж на полфута и рассек не череп Тревиса, а изголовье кровати меж ним и его женой. В этот момент тихий стон мисс Сары превратился в пронзительный крик.

Вот, значит, как положил я начало своей великой миссии! Божсе! — я, тот, кто должен был нанести первый удар! Казалось, все силы вдруг покинули меня, члены стали как ватные, и никакими силами я не мог вытащить застрявшее в доске изголовья лезвие. Бормоча молитву, боролся я с топорищем. Между тем, Тревис с придушенным воплем вскочил с кровати и, внезапно осознав ужас положения, безоружный и со всех сторон запертый тремя неграми и кроватью, в чистейшей панике стал искать выход, пытаясь пройти сквозь стену.

Сара! Сара! — выкрикивал он. Но она не могла ему помочь. Она вопила как умалишенная. О, Господи, досадовал я, трудясь над топорищем; в помрачении бессознательного педантизма я принялся про себя составлять реестр множества домашних мелочей и безделушек, которые, благодаря факелу, мельтешили в поле моего зрения: золотые карманные часы, голубая лента для волос, кувшин, линялое грифельно-серое зеркало, гребень, Библия, ночной горшок, бабушкин портрет, писчее перо, полстакана ячменного отвара.

Ч-черт, — послышался позади меня голос Сэма. — Черт! Да кончай же ты этого хренова ублюдка!

Со скрипом расщепленного дерева я вынул, наконец, лопасть из дубовой доски, опять занес топор, бросился с ним на Тревиса, все еще царапающего ногтями стену, и — невероятно, невозможно! — еще раз промахнулся. Лопасть плашмя, вскользь ударила его по плечу, отскочила, топорище с вывертом дернулось у меня в ладони, вырвалось, и оружие, не причинив никому вреда, упало на пол. Полуоглохший от криков мисс Сары, я потянулся за топором; нагнувшись, увидел, что Тревис, придя в себя, развернулся и стоит теперь спиной к стене, сжимая в руке оловянную кружку, готовый защищаться. Его костистое, с печатью нескончаемых трудов лицо было того же цвета, что и белая ночная рубашка, но сколько же он обнаружил, в конце концов, мужества! Готовый ко всему, он вступил в битву. В его сильных руках мастерового жалкая кружка казалась холодным оружием, не хуже дубины. Головой он медленно, настороженно поводил из стороны в сторону, опасный как рысь, — мне довелось однажды видеть рысь, когда собаки загнали ее в угол, в том же ритме она поводила головой.

Кончай с ним, — взревел у меня над ухом Сэм.

Но я все еще не был готов.

В полном смятении от собственной нерешительности и неловкости, трясясь так, что зуб на зуб не попадал, я вновь сомкнул пальцы на топорище, но в этот момент произошло нечто незапланированное, что будет жить в моей памяти столько, сколько ей отпущено сопровождать меня в этом мире. Едва увидев, я уже знал, что происходящее станет неотъемлемой частью всего моего существа, куда бы ни пошел я и кем бы ни стал во все дни бренного бытия, вплоть до тихой обители преклонных лет. Потому что, словно из какого-то иного мрака, будто из ниоткуда, двигаясь с беззвучием, которое само по себе было загадочно, в узкое пространство между мной и Тревисом вклинился Билл, и черный силуэт его не Бог весть какой крупной фигуры, казалось, стал огромным, и как-то чуть ли не влюбленно он охватил собою Тревиса в его ночной рубахе, бегло заключил в объятья, словно слившись с ним в сладострастном танце. Когда Билл и Тревис сошлись под факелом, ни слова сказано не было; звучал лишь крик мисс Сары, исступленный и пронзительный, на грани безумия, лишь он один напоминал мне об истинной природе этого душенадрывного сочетавания. Так быстро, что я с задержкою сообразил, откуда вспышка света, мелькнул один из тесаков, отточенных до остроты бритвы; рука Билла черной неодолимой пружиной взметнулась вверх и вернулась, опять вверх — и вниз, вверх — и опять вниз, и тут он прыгнул назад и в сторону, расставшись со своим партнером, которого до этого так страстно сжимал, и сразу голова Тревиса в потоках крови, хлещущей из мякотных глубин темно-красного мяса, скатилась с шеи, стукнула об пол и замерла. Безглавое тело в ночной рубахе с тихим, свистящим шорохом скользнуло по стене и опало, превратившись в бесформенную кучу тощих лодыжек, локтей, узловатых коленей. Кровь пенной евхаристией затопила комнату.