Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Послушай-ка, — сердито сказал я приглушенным голосом. — Что с тобой такое, а, Нельсон? Ты же вроде бы моя правая рука, а тут вона как, здрасьте-пожалуйста! Сам же всю дорогу твердил, мол, держать надо ниггеров, изо всех сил держать, чтобы не лезли на винокурни да в погреба! Сам предупреждал насчет пьянства, и сам же этому черному клоуну прямо у тебя под носом позволил напиться до поросячьего визга! И что я теперь, по-твоему, должен делать? Если я не могу на тебя положиться даже в такой простейшей ерунде, тогда мы войну проиграли, еще не начав ее!

Прости, — облизнув губы, сказал он. Его круглое флегматичное немолодое лицо с пробивающейся седой щетиной и всегдашним выражением бесконечной подавленности стало совсем удрученным, обиженным и виноватым. — Прости, Нат, — повторил он, — у меня это как-то просто из головы вылетело.

А это ты, братец, не можешь себе позволить, чтобы у тебя там что-то влетало, что-то вылетало, — напирал я, нисколько не удовлетворенный объяснением. — Ты мой первый помощник, сам знаешь, ты да еще Генри. — Если негры у вас не будут ходить по струнке, то можно прямо сейчас вывешивать белый флаг.

Прости, — опять униженно повторил он.

Ладно, — снизошел я. — Забудем. Но чтоб с этой минуты выпивки у негров не было! И последнее. Как будем действовать у Тревиса, помнишь? Чтоб все было без сучка без задоринки. Повторяю: никакого шума. Оружие только холодное — тесак и топор. Никакой стрельбы, пока я не дам команду. Начнем стрелять — до нас еще затемно доберутся. Давай план докладывай.

Это ты прав, конечно, — одобрил он. — В общем, так... — и я в который раз — впрочем, теперь уже в последний — не без удовольствия выслушал подробное перечисление предполагаемых действий по захвату усадьбы Тревиса: — ...Потом вы с Генри заходите внутрь и кончаете с Тревисом и мисс Сарой, правильно? Сэм врывается к мисс Марии Поуп...

Ну да, только ее дома нет, — вставляю я.

Как так?

Уехала в гости в Питерсберг только что, — пояснил я не без сожаления. Что верно, то верно, паршивой старой курице везения было не занимать.

Хмм, — удивился Нельсон, — вот это жаль. Этой старой суке Сэм с радостью чердачишко-то снес бы.

Ну, это — если бы да кабы, — сказал я. — Что дальше?

Ну, тогда, стало быть, — продолжал он, — Сэму лучше оставаться с тобой, правильно? А я с Харком и Джеком лезу на чердак за Патнэмом и тем другим парнем. Это, пока ты занят с Тревисом. Остин тем временем на конюшне седлает лошадей. А Билла куда, а, Нат? Его-то куда присобачим?

Насчет Билла не переживай, — отозвался я. — На стреме стоять будет или еще там что-нибудь. Не волнуйся насчет Билла.

А с младенцем как? — спросил он. — Ты говорил, потом распорядишься, как быть с ребенком. Ну так как?

Я почувствовал, что внутри у меня все куда-то ухнуло.

Про это ты тоже не волнуйся, — ответил я Нельсону. — Придет время, получишь указания. Не знаю, может, мы и не тронем ребенка. — Я вдруг пришел в необъяснимое раздражение. — Все, давай, двигай, — стал я торопить его, — и возвращайся уже с людьми. А я к вам потом сойду, когда стемнеет.

Нельсон ушел, исчез за деревьями, а я уселся жевать кусок свинины, который мне оставили от праздничной трапезы, и тут мне в душу закралось какое-то беспокойство, да так, что даже начали неметь конечности, разыгралось сердцебиение и возникла резь в животе. Меня бросило в пот, и я отложил в сторону недоеденный шмат свинины. Много раз молил я Господа избавить меня от этой боязни, однако теперь стало ясно, что Он не услышал и собирается дать мне полной мерой испытать и эти болезненные колики, и липкий страх. День иссякал, стоячий воздух был влажен. В ушах стоял звон комаров, и я ничего, кроме них, не слышал, разве что иногда долетали обрывки разговоров из лощины. Вдруг подумалось: неужто Господь и Саула с Гедеоном и Давидом заставлял испытывать страх накануне сражения; неужели и они познали этот всепроникающий ужас, эту до костей пробирающую дрожь, хлад неминуемо нависшей смерти? Может ли быть, что и они ощутили, как пересыхает рот при мысли о грядущей бойне, и их плоть тряслась предательскою дрожью, когда они представляли себе множество обезглавленных кровавых тел, отрубленных конечностей, выколотых глаз, когда мысленным взором видели они задушенными людей, которых знали — врагов ли, друзей, неважно, — как те лежат в вечном сне с разинутыми ртами? Неужто Саул, Гедеон и Давид, препоясавшись мечами и ожидая битвы, тоже в непреоборимом ужасе чувствовали, как кровь у них обращается в воду, и лишь об одном думали: куда бы деть меч да как бы убежать подале от поля брани. На мгновение я впал в панику. Вскочил, готовый броситься сквозь чащу, мчаться куда глаза глядят, убежать в дальние леса, чтобы они скрыли меня навсегда от помышлений людских и промысла Божьего. Отмени, отмени, отмени войну, — надрывалось во мне мое сердце. Беги, беги, — рыдала душа. На тот момент страх был так велик во мне, что я чувствовал — нет, никакое учительное известие Божье не достигнет меня. В это время из лощины донесся хохот Харка, и ужас стал отступать. Я трепетал как осиновый лист. Сидя на земле, я заставлял себя молиться, молиться и вслушиваться в себя, а вечерние тени делались тусклыми, сливались с темнотою...