Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Что-нибудь через час после наступления ночи (было часов десять) я сошел в лощину к своему войску. На востоке всходила полная луна — много месяцев я предвкушал это в мечтах, почти включил в планы. Будучи уверенным, что всю первую ночь мы будем наступать (а при удачном течении дел и вторую), я полагал луну союзницей скорее нашей, чем неприятеля. Для добавочного освещения у нас были факелы из шестов, обмотанных тряпками, вымоченными в камфине — скипидаре пополам со спиртом; бочонок этой смеси Харк выкрал из колесной мастерской. Факелами предполагалось пользоваться в помещении, а иногда, с осторожностью, и на марше, если луны вдруг станет не хватать. Оружие первоначального нападения было простым — три топора и два тесака, хорошенько наточенных у Тревиса на шлифовальном круге. Как и объяснял я Нельсону, чтобы застать врага врасплох, я полагал полезным воздерживаться от ружейной пальбы по меньшей мере в первую ночь до утра, пока наше наступление не наберет достаточную силу. Что до оружия более серьезного — ружей и сабель, — в усадьбах по дороге предполагалось понемногу вооружаться, а уж потом, когда доберемся до миссис Уайтхед с ее оружейной комнатой, тут у нас и этого добра будет хоть отбавляй. Всем необходимым для уничтожения врага он же нас и снабдил: Сэм чиркнул шведской спичкой, целую горсть которых он стащил у Натаниэля Френсиса, и в лощинке загорелся факел. Яркокрасный свет пробежался по серьезным черным лицам и сразу был по моей команде потушен, после того как я возгласил последние слова проклятия врагам: “Ангел Господень да прогоняет их, и да будут они, как прах пред лицем ветра”. Затем, когда в лунном свете фигуры людей вновь превратились в нечеткие тени, я сказал:

Ладно. Пошли. Начинаем битву.

В молчании мы двинулись гуськом — впереди Нельсон, я следом вышли из лесу и оказались на хлопковой полосе позади колесной мастерской Тревиса. Во тьме за мной кто-то кашлянул, и в тот же миг обе дворняжки Тревиса подняли во дворе истошный лай и вой. Шепотом я призвал к тишине, и мы замерли. Затем (я ведь и это предвидел) я жестом показал Харку, чтобы он шел вперед и унял собак: они хорошо его знали, и успокоить их ему было нетрудно. Мы подождали: вот Харк крадучись переходит поле, вот он зашел на двор, а вот собаки узнали его и после нескольких приветственных поскуливаний затихли. Тут во вновь наставшей тишине нас матовым сиянием накрыла луна, будто сверху высыпали мешок светящейся пыли; стало светло, как сумрачным, хмурым днем, от конюшни и сараев даже протянулись длинные тени и ярко обозначились силуэты: крыша, фронтон, конек, дверь. Жара. Безветрие. Из леса не доносилось ни звука, кроме стрекотания чир-чир-чир-чир каких-то сверчков и потрескивания кузнечиков в траве. Вдруг Нельсон положил ладонь мне на локоть и прошептал:

Смотри-кося!

Я увидел, как огромный силуэт Харка отделился от тени конюшни, а рядом возник второй, угловатый и длинный — по всей видимости, Остин, последний, кто должен был присоединиться к ударной группе. Ему было около двадцати пяти, и против своего нынешнего владельца, благожелательного и добродушного Генри Брайанта, он ничего не имел, но ничего не имел и за, поэтому поклялся, что с удовольствием убьет его. Когда-то, впрочем, он затеял в Иерусалиме жестокую драку с Сэмом из-за какой-то цветной девки, и я очень опасался, как бы их вражда не вспыхнула с новой силой.

Я дал знак остальным, чтобы шли за мной, после чего мы, след в след, пересекли хлопковый надел, тихо перелезли с приступочки через забор и встретились с Харком и Остином у теневой стены колесной мастерской, с той стороны, которую из дому не видно. Теперь мы были ввосьмером. Я передал ключи Нельсону, шепотом объяснил ему и Сэму где что, а в это время прямо у меня над ухом, за стеной сонно хрюкали в хлеву Тревисовы свиньи. Сэм и Нельсон проскользнули в мастерскую — нужна была приставная лестница, — а Остину я велел идти в конюшню и седлать хозяйских лошадей, стараясь делать это как можно тише. Остин был долговязый верзила с весьма противной черной рожей, напоминавшей череп; несмотря на высокий рост, он был проворен и ловок, и очень силен. От усадьбы Брайанта он ехал через лес, его лошадь вспугнула скунса, и теперь от него жутко воняло. В конюшню он не уходил до тех пор, пока Сэм и Нельсон не вернулись с лестницей. Вместе с ними я через двор направился к торцу дома, тогда как другие четверо бесшумно прошли перед нами к парадной веранде, чтобы занять вокруг нее позиции в кустах. Вонь скунсовой струи все не рассеивалась, жгла ноздри. Обе дворняжки, сопровождая нас, семенили под лестницей; их тощие бока рельефно обрисовывались в резком лунном свете, одна волочила покалеченную лапу. Задул слабенький ветерок, и запах скунса исчез. Взамен принесло роскошное благоухание мимозы. На миг у меня перехватило дух — вспомнились давние времена, когда на благоухающих мимозой лужайках лесопилки Тернера я играл с мальчиком по имени Уош. Но греза эта рассыпалась сразу и вдребезги: донеслось тихое тук-тук — это лестницу приставили к стене дома. На пробу я слегка шатнул ее, крепко схватился на уровне груди за перекладину и быстро полез наверх мимо свежепобеленных досок обшивки, которые в хрустально-матовом сиянии луны сверкали так, что становилось больно глазам. Не успел я добраться до открытого окна верхнего коридора, где дрожали и колыхались занавески, как уже слышал доносящиеся из хозяйской спальни полузадушенные хрипы со стонами, то писклявые, то басовитые, и догадался, что это храп Тревиса. (Вспомнилась фраза мисс Сары: “Когда мистер Джо спит, гром стоит — спасайся, кто может, но с этим свыкаешься, и довольно быстро”.) Я тихо перевалился через подоконник в темный коридор, оказавшись в самом средоточии гулкого храпа, заглушившего стук, с которым мои ноги ударили в скрипучий пол. Под рубашкой я был в липком поту, а во рту пересохло и стояла горечь, будто я желуди жевал. Вдруг подумалось: это не я — тот, кто делает такое, это кто-то другой. Я попытался сплюнуть, но язык заскреб о нёбо, будто это штукатурка или гипс. Нащупал ступеньки.