Флора Шрайбер - Сивилла

— Все, что можно было остальным, мне запрещалось. Самое худшее то, что, даже когда я стала взрослой, я все равно знала, что не могу делать этих вещей — танцевать, ходить в кино, носить украшения. Вы можете себе представить, доктор Уилбур, я ни разу не была в кино до того, как переехала жить в Нью-Йорк? — доверительно сообщила она, иронически, почти комически пожимая плечами.

Марсия слабо улыбнулась.

— Оглядываясь в прошлое, — продолжала она, — я понимаю, насколько я была загнана в угол всеми этими разговорами про конец света. Это было событие, которого следовало ожидать, а после него должна была наступить лучшая жизнь. Я была вынуждена верить в это. Но в глубине души я желала, чтобы этого не произошло, потому что мне хотелось сделать так много, и казалось, конец света наступит раньше, чем у меня появится возможность все сделать. Думать так было нехорошо, и меня охватывали смешанные чувства — примерно такие же, которые я испытываю сейчас, когда понимаю, что ничего нельзя изменить.

Майк и Сид, которые тоже вступили в эпоху аналитических религиозных дебатов, провозгласили веру в Бога, но презрение к религиозным ритуалам и лицемерию. Что им особенно не нравилось, так это дедушкины пророчества по поводу Армагеддона и проклятия в адрес эволюции. Их обоих, и особенно Майка, больше интересовала возможность повоевать с дедушкой и защитить от него Сивиллу, а заодно и себя, чем ложность или истинность его высказываний.

Рути, которая была совсем крошкой и с которой доктор Уилбур беседовала лишь в связи с пресловутой первичной сценой, говорила о бунте в церковной песочнице.

— Мы совали руки в песочницу, — говорила Рути. — Песочек был мягкий. Мы его пропускали сквозь пальцы. Нам нравился этот песок, нравилось что-нибудь ставить в него. Потом мы были уже большие, чтобы слушать про этого ангела, в которого совсем не верили. Мы могли бы встать в субботу утром и играть. Мы думали, что про нас забудут, но они не забыли. Мы говорили: «Не хочу уходить! Не хочу уходить!» Папа только смотрел. Мама сказала, что нам сперва надо вырасти. Если у папы была одета белая рубашка, а мама пекла пирожки, то мы знали, что будет песочница. И когда мы увидели белую рубашку и пирожки, мы заболели, нам пришлось лечь в кровать, и мама и папа пошли в церковь без нас.

Из всех «я» Сивиллы именно для Мэри, являвшейся хранительницей домашнего очага, религия имела наибольшее значение. Мэри, отвергавшая доктрины, ритуалы и вычурный символизм веры, усвоила непоколебимые религиозные убеждения от бабушки Дорсетт.

— Я молюсь Богу, — рассказала доктору Мэри, — но не хожу в церковь. Я стараюсь быть честной, правдивой и терпеливой, стараюсь вести жизнь доброго христианина. Я верю в принцип «живи и давай жить другим». Это приносит мне успокоение.

Однако по мере продолжения дискуссии о религии доктор Уилбур стала замечать, что Мэри теряет свою невозмутимость. В то время как Сивилла боялась того, что психоанализ может лишить ее религии, Мэри опасалась, что тот же анализ может выявить несостоятельность ее религиозности. И в какой-то момент чувство безысходности, которое эта вера вызывала во всех «я», но особенно в обеих Пегги, накрыло и ошеломило Мэри. Подавленная, тихая, Мэри сообщила доктору Уилбур:

— Я чувствую себя в ловушке здесь, в этих стенах. Пегги Лу принесла мне картинку, на которой изображена церковь, не имеющая дверей. Я узник этого здания без дверей. Оно как будто имеет форму купола и сложено из блоков прессованного снега.

По мере того как продолжался анализ, религиозные конфликты все чаще и чаще всплывали на поверхность. Нельзя было бы просто сказать, что, пока Сивилла, бодрствующее «я», представляющее сознательное, вела себя конформно, остальные «я», относящиеся к сфере подсознательного, бунтовали. На самом же деле, хотя Сивилла проявляла вполне определенную конформность, а Пегги — бунтарство, но и конформность и бунтарство в различной степени проявляли все «я», многие из которых были в свою очередь разделены в рамках собственной, индивидуальной автономности.

Все эти «я» имели независимые религиозные убеждения и взгляды. Все, за исключением обеих Пегги, верили в Бога, и для всех церковь казалась ловушкой. Под давлением конфронтации с религией, которая возникла в ходе анализа, у Мэри появлялось желание умереть, а у Пегги — убежать. Марсия и Ванесса расстались с некоторыми старыми ограничениями и начали, не без помощи доктора Уилбур, отделять Бога от церкви, от прихожан и от церковных запретов. Начав ощущать себя более свободно, Ванесса купила пару красных сережек, очень подходивших к ее волосам, а Марсия начала по субботам ходить в кино. Кроме того, Марсия решилась хотя бы в качестве эксперимента закурить и сделать глоточек шерри.