Борис Носик - Смерть секретарши (повести)

— А наша есть водка?

— Наша там есть. Я видел как-то в Милане — три рубля литр, то есть пол-литра полтора рубля, но в пересчете на их оклад меньше. Хорошая была водка, с медалями, особая московская, еще та, прежняя. Но конечно, Милан — это не вся Италия, это север, — спохватился Чухин. — На юге оклады ниже. Но и водки там, впрочем, не пьют.

— Это сколько ж пол-литров в день можно купить? — сонно спросила Рита.

— Там не меряют на пол-литры, — усмехнулся Чухин, завязывая галстук. — А что тебе вдруг пришло в голову?

— Не мне. Это дядя Леша мне говорит — спроси по секрету такое сведение.

— Ой народ! Золото, золото сердце народное. Как там писал Валевский в своей статье?

— Дядя Леша, он добрый, — сказала Рита. — У него душа добрая. Несчастный он, отец их бросил, фронтовик был Второго Украинского, мать пила.

— Значит, сам он не был на фронте?

— Ты что, Юр, он моложе тебя. Он только по виду старый, не содержит себя, ему выпить, и все.

— Ну и страна… — Чухин покачал головой. Чмокнул Риточку в щеку и на цыпочках пошел за ней по опасному коридору.

— Я прочел ваше, подписал, — сказал шеф Колебакину. — Как всегда, солидно и по существу… Кое-что мне тут особенно понравилась. Вот тут, например: «Его герои — это всегда и всюду бойцы того особого подразделения, которое сражается на переднем крае жизни». Выразительно. Вот с именами только не знаю — у него всегда такие имена, у Хлыстобина…

— Да, уж он мастер, — улыбнулся Колебакин мечтательно. — Это особый прием.

— Вот тут где-то. «Особое русское обаяние женского образа…» Нет, здесь: «Такие герои, как Павлена Журавушка, Феня Угреватая, Купава Вишнецветная…» Это, впрочем, ничего, хорошо.

— Очень поэтично!

— Вот тут еще — Ядрипона Карюха. Как вам самому-то, ничего?

— Так ведь это не у меня так, Владимир Капитоныч, у него, у Хлыстобина, тут слова не выкинешь, к тому же прием, и он мастер этого приема. Вы ведь понимаете, что это полемически — ко всему безродному, заимствованному, нерусскому.

— Я-то понимаю, поймут ли нас? Лады, вам видней, голубчик, а в общем, поздравляю — новый успех, ваш успех. И Хлыстобину можете показать, мы всегда по его вещам — первые.

Проходя мимо Риточки, Колебакин шутливо постучал себя по груди:

— Каюсь. Задержал шефа. Но убегаю. Рысью.

Риточка не спешила уходить. Она погляделась в зеркальце, потом вошла в кабинет шефа, встала у дверей молча.

— Все, все… Уже закончил, — бубнил Владимир Капитоныч, аккуратно складывая бумаги в ящик стола: у него еще от прежней работы осталась привычка все бумаги считать секретными. — Да ты не жди, ты можешь идти…

Владимир Капитоныч поднял голову и немедленно снял очки. Риточка была невеселая, даже вон слезинка, что-то не так.

— А ну садись, садись, что там у тебя такое?

Он всегда к ней относился по-отечески, потому что она работник была незаменимый и хорошая девочка, хорошая и настолько привлекательная, что он, не выдержав принципа, раз или два в месяц проявлял к ней нежность более чем отеческую — благо было у девчушки это скромное, но вполне укромное гнездышко, а он уже себя считал человеком немолодым и умел быть благодарным за такой подарок судьбы, так что всегда при случае, когда есть возможность — у начальника она всегда есть — отблагодарить девочку, и за казенный счет, и так, из своих…

— Ну, утри глазки свои красивые, что там у тебя случилось, сейчас наведем порядок, всех виновных накажем, каждой сестре по серьге, может, кого надо кастрировать?

— Я, кажется, забеременела… Вот после того… — Рита говорила чуть слышно, но Владимиру Капитонычу показалось, что слишком даже громко и вслух. — Я как знала, что будет девочка. Когда тетя Шура умерла…

— Девочка… — сказал шеф растерянно. — Девочка — это славно. — Он подумал, что девочка — это, пожалуй, совсем некстати. — И что же ты решила, дружочек? Это ведь серьезное решение. Я-то, сама понимаешь… Никак это не должно выйти наружу, хотя, сама понимаешь, мне лестно в мои года… Но чем могу — я всегда всеми средствами, если на врача надо или на усиленное питание, пожалуйста, только ты не спорь, вот и вот, вот еще… — Владимир Капитоныч как бы украдкой и как бы небрежно, а на самом деле вполне неуклюже запихнул в карман Ритиной курточки три сиреневые бумажки, продолжая между тем встревоженно-отеческим (может, нынче даже более встревоженным, чем отеческим) тоном:

— А что надо, скажи — все сделаем. И больница у нас есть высшего класса, зайду к кому надо, похлопочу, там весь уход… Если отпуск нужен на несколько дней, чтоб не афишировать, так сказать, можешь просто предупредить, без всякого оформления… Ну, ты не плачь, страшного ничего нет, тебя ведь никто не заставляет ничего такого делать, просто подумаем все вместе, посовещаемся с товарищами-медиками, как нам лучше справиться с этой… с Ядрипоной Карюхой… — Он замолчал, вспоминая, откуда вдруг взялось это неуместное выражение, а вспомнив, шлепнул себя по ляжкам: — Художники слова, мать иху! Пойдем, деточка, я тебя отвезу до дому, машина меня ждет, утри глазки.