Борис Носик - Смерть секретарши (повести)

Они выпили первую — за прочный брак, потом — вторую — за советскую семью, третью — за советских детей и тут же четвертую — за дружбу народов. С горя Валевский быстро захмелел, потом просто вырубился. Папенька говорил об армянах: это был великий народ, у них была лучшая в мире азбука, они раньше, чем русские и чем грузины, приняли христианство. Но они были несчастный народ: они были рассеяны по свету, и в один прекрасный день, а может быть, два прекрасных дня, впрочем, не таких уж прекрасных, конечно, — турки вырезали два миллиона армян. Теперь армяне должны вырезать два миллиона турок — подобное нельзя прощать, так что это большая национальная задача. Армяне дали миру половину великих людей — художник Айвазовский был армянин, певец Шарль Азнавур, адмирал Исаков и так далее. Армяне, наконец, очень деловой народ.

— Где армянин, там еврею делать нечего, — сказал Нинин папа, и душа Валевского при этом народном афоризме возликовала. Вот оно, утверждение христианского духа, твердое и четкое разделение, размежевание мира. Валевский начал говорить, впрочем, не так гладко и связно, как всегда. Он был сильно пьян. Он сбился. Он что-то никак не мог вспомнить, как звали Маштоца. Мисрак или Месроп.

— Пусть папа расскажет… — перебила его Нина. Она тоже изрядно замазала. — Он все знает про своих нацменов.

— Я вам расскажу, чтоб вы знали, — сказал отец. — Это никакого отношения к попам не имеет. Это торговая поговорка, ара. Где армянин, там еврею… и так далее. Потому что евреи, я вам скажу, тоже неплохо по торговой части умеют. Что касается меня, то я вам скажу так: вы знаете, как меня зовут в управлении дороги? Дважды еврей Советского Союза. Ничего? Потому что мать у меня лично была просто-напросто ростовская еврейка. Так с кем лучше иметь дело? Со мной. Кого послать? Меня.

Дальше Валевский уже ничего не слышал. Он испил до дна свою рюмку, не слушая, за что они пьют. Может, они выпили за свитки Торы или звезду Давида. Может, они пили за обрезание. Он ошалело смотрел на этого неукротимого папеньку, который успел приволочь в номер беленькую администраторшу и теперь поил ее коньяком, совал ей за пазуху конфеты. Потом Валевский увидел, что его Нина, совсем пьяная, целует папеньку, а тот держит руку под кофточкой у администраторши. Наконец папенька вызвал им по телефону такси, свободной рукой удерживая при этом администраторшу, чтоб она не вернулась к служебным обязанностям…

Потом Нина спускала Валевского на лифте, и подпирала, и тащила, и толкала — до такси, от такси, до дому, вверх по лестнице…

— Ну, заводной старик, — говорила она. — А свадебный подарок ты видел? Когда я поцеловала его?

— Ты целовала его, — безутешно повторял Валевский. — Твоя мать его целовала. А эта беленькая? — Он заскрипел зубами.

— А тебе до нее что? Она что, моя мать? — взвилась Нина. — Или ты сам ее захотел? Так ты к ней не подъедешь. Она тебе не даст. Бабки надо швырять. Капусту. Понял?

Валевский ничего не понял. Он понял только, что все очень плохо. Мир рушится, и нет ничего твердого. Нет дисциплины. Нет порядка. Ночью ему приснилось, что два пузатых, черных мужика — армянин и еврей — забрались на его брачное ложе и хотят его изнасиловать. Он был Нининой матушкой. Он был шлюхой-администраторшей. Он был новгородской вольницей…

— Поверни его, — сказал армянин. — Пусть поблюет.

— Не надо, пусть так, — сказал еврей.

Валевский страшно закричал, но они продолжали свое черное дело. Армянин особенно усердствовал. Он был дважды еврей Советского Союза. Ночью Нина вызвала «скорую помощь». А утром позвонила на работу и рассказала все подробности страшной ночи Евгеньеву, с которым она была на более короткой ноге, чем с другими.

— Ты Колебакину только ничего не рассказывай, — посоветовал Владислав Евгеньевич. — Он этого может не оценить. Мозговой трест свихнулся…

— А что теперь делать? — спросила Нина.

— Может, еще обойдется, — сказал Евгеньев. — Нервное напряжение. Столько лет без отпуска. Такой накал борьбы. Пусть полежит. У меня есть знакомый психиатр. Но боюсь, что он тоже…

— Что «он тоже»? — всхлипнула Нина. — Кто он? Сумасшедший? Еврей?

— В общем, не совсем то, что нужно, — сказал Евгеньев. — Боюсь, не стало бы твоему хуже при виде его шнобеля…

Когда Риточка сказала ответственному секретарю Юре Чухину, что ей надо с ним серьезно поговорить, Юра струхнул. Он не любил этот тон и не любил серьезных разговоров. Это могло означать, что ей что-нибудь от него нужно, а этого он тоже не любил. И вообще, не так уж трудно было догадаться, о чем может идти речь. Влюбилась, понесла, украли профсоюзные деньги… И он должен помочь. Юра наперечет знал эти их шутки и не склонен был верить ничему из того, что она собиралась ему рассказать. Однако пустить это дело на самотек в период оформления — ни в коем случае. Да, это правда — он ночевал у нее два раза за последние три месяца, но это еще не повод… Он был морально готов к любому разговору и сказал, что согласен, но только не сегодня. И не завтра. Вот, если хочешь, послепослезавтра, в четверг после работы, часов в восемь заеду, идет? Только не здесь, не в редакции, ради Бога, сама понимаешь… Черт его знает, какой оборот может принять разговор — лучше вне редакции. К тому же если это у нее дома, то все неприятности еще могут завершиться приятностью.