Константин Смелый - Кругом слоны, Миша

Она жила где-то поблизости, сто процентов. На следующий день он предъявил себе две железные улики: набитость пакета и унылость батона. Кто, идя в гости, купит такой батон? Только первокурсник, освобождённый от платы за общежитие. Нееет, она жила поблизости, в одном из домов вокруг детского сада. Можно было вернуться и выследить. Ведь можно же было. Можно было дать ей пройти мимо, а потом зайти в магазин, отдышаться, купить хлеба и творога, прожить несколько дней, вернуться и выследить. От работы минут восемь — хоть каждый вечер приезжай.

Он не приехал ни разу. Да, верно, голова на следующий день работала, как новенькая, в ней массово высвечивались меткие наблюдения и дальнейшие действия, но было уже слишком страшно. Потому что в тот вечер, перебежав дорогу и бегло оглянувшись, он прошёл вдоль обочины до своей машины. Открыл дверь. Снял промокший пиджак и швырнул на заднее сиденье. Сел за руль. Захлопнул дверь. Какое-то время глядел в стекло, за которым по-прежнему маячил зад газели. Трижды посмотрел на часы. Похрипел, пытаясь выплюнуть или проглотить жжение в горле. Положил руку на руль. Облизнул губы — почему-то сухие, детские, как в шестиметровой кухне на улице Народной. Завёл машину. Включил дворники. Решительно подал назад, дёрнулся влево и врезался в автобус, подъезжавший к остановке.

Инерция швырнула его на руль, но не особенно сильно. После двух метров разгона у неё ещё не было сил убить или хотя бы поломать рёбра. Она тупо ударила его в грудь и вытряхнула из непристёгнутого тела — сначала за лобовое стекло, потом чуть дальше и намного выше, в кусок пространства над левой фарой. Из первой точки он успел разглядеть только свою макушку за мятущимся дворником; из второй была видна почти вся машина и плывущий бок автобуса, о который она скреблась. Миша хотел повернуть голову, чтобы прикинуть, когда же его теперь вдавит в газель, но голова так и лежала за стеклом, уже далеко, он даже не смог бы дотянуться, и вместо неё повернулось поле зрения — вернее, оно сменилось мгновенно, без промежуточных кадров, словно на экран пустили картинку с другой камеры. Теперь перед ним оказалось окно автобуса, размытое дождём и чем-то ещё. Окно стояло на месте, потому что он двигался вместе с автобусом, лёжа в воздухе на высоте своего роста. Он знал, что лежит животом вниз, что ноги вытянуты по струнке, но не чувствовал ни своих килограммов, ни напряжения в мышцах, ни сопротивления воздуха и дождя — ничего, кроме лёгкости и смутного беспокойства. Размышляя о причине беспокойства, он приложил ладонь к автобусному стеклу и почувствовал влажную поверхность, у которой не было температуры. Беспокойство усилилось. Он увидел проступившие вены и кости на своей руке, зернистую ткань на рукаве пиджака, но мгновение спустя рука исчезла, и это было в порядке вещей. Остались лица пассажиров за стеклом, смазанные и всё же узнаваемые, как нерезкие снимки из его детских альбомов. Ближе всего к стеклу сидело пожилое пятно, напоминавшее Клавдию Фёдоровну, соседку по лестничной площадке на Народной; рядом угадывался брат отца дядя Витя; по ту сторону прохода вытягивала шею клякса, слепленная с Леонидыча, тренера волейбольной секции в спортивной школе. Миша отметил про себя, что в конце восьмидесятых Леонидыч утонул на зимней рыбалке в Ладожском озере. Стоило подумать об этом, и рука вернулась на стекло, заодно с венами и зернистым рукавом пиджака, ещё более отчётливая. Беспокойство переросло в панический страх: теперь Миша помнил, что настоящий пиджак снят, скомкан и заброшен на заднее сиденье, а значит, на руке у него искусная подделка или хуже — галлюцинация. Пока он тут летел за автобусом, пока разглядывал мёртвого Леонидыча, убаюканный комфортом нового тела, у него могли увести старое — некомфортное, мокрое, шмякнутое об руль, не умеющее летать, обрастающее лишним весом, вечно предающее его усиленным потоотделением и приливом крови к засаленному кожному покрову на лице, но зато самое своё. Он не хотел, совсем не хотел терять старое тело. У страха объявился едкий привкус горечи, которая не жгла Мишу лет десять, а то и все пятнадцать — с того дня, когда качнулся купол неба и треснула завеса в храме, то есть выяснилось, что Кирсанова Настя из параллельного раздумала поступать в Первый мед (там он был бы для неё единственным знакомым лицом на потоке, и его шансы могли бы оторваться от абсолютного ноля). Только жгло ещё сильней, чем тогда. В конце концов, с Настей Кирсановой он даже не общался толком ни разу, а со старым телом тридцать два с лишним года спал в одних постелях и сидел на одних унитазах. Никто не знал это тело так, как он. Никто не понимал его так, как он. Что будет с брошенным телом, если он не вернётся? Миша отогнул пальцы от стекла, напряг ладонь и попытался оттолкнуть себя от автобуса. Попытка не удалась: ладонь прошла через стекло и зависла напротив раскрытого рта Клавдии Фёдоровны, смотревшей куда-то влево и вниз. Миша потянулся вперёд, чтобы оттолкнуться от её головы. На ощупь лоб Клавдии Фёдоровны напоминал арбузную корку, присыпанную крахмалом. Он успел подумать, что обязательно проломит ей череп, когда будет отталкиваться.