Евгений Будинас - Давайте, девочки

Хотя и ее полное имя Алена вполне соответствовало ее белорускости, чего она и стеснялась.

Она вообще досадовала на свою спадчыну.

– Слушай, почему такая нелепость? – вопрошала, возмущаясь. – Тут же всего 180 километров от Минска. И все так клево! А дома… Ну что мы там за уроды такие?

Здесь ей нравилось все – и улицы с фонарями, и парки, и дома, и бесчисленные «кафешки», где так вкусно кормят, и вылизанные тротуарчики, и цветы на кованных балкончиках мансард… Смотрела по сторонам, но варежку не разевала, удивляя его своей дотошной наблюдательностью. На кафедральной площади, у солидного памятного камня с надписью: «Вильнюс (1323–1973)», она вдруг засмеялась:

– Какой бред!

Рыжюкас сразу не понял. Камень как камень. Он здесь сто раз проходил.

– 1323 – это год, когда город родился, да? Но разве он умер в 1973 году?

А дома – одни «совковые лохи», как она кривилась, и «говномодники». Дома, в Беларуси, она любила только бабушкину деревню, куда собиралась его непременно свозить…

– Вообще вот что. Я хочу свалить из этой гребаной страны. Как оборвалась твоя Ленка… Потому я и поперлась в Калиниград… Но там еще хуже… А почему ты не рванул за ней, в настоящую загранку?

– Ленка уехала не из этой страны, – задумчиво сказал он. – Она уехала из огромной страны, где мы тогда жили, хотя тоже гребаной и отделенной от всего мира «железным занавесом». Пускай мы ее и любили, не зная ничего другого… Потом все стало разваливаться… Соседи вокруг сразу перестроились, все бросили и рванули на Запад – как бы вслед за Ленкой. И только мы, в Беларуси, из-за своей несчастной млявости замешкались и безнадежно застряли в совке.

– Понятно… – протянула она не очень уверенно. – Тогда был железный занавес, из-за него вы ничего не видели и не могли сравнивать… А сейчас? Чего вы там торчите? Вот ты – почему не обрываешься? Хотя бы в Вильнюс…

– Кому я здесь нужен? – мрачно сказал он, вспомнив о школьных друзьях, одной встречи с которыми и ему и им обычно хватало на несколько лет, отчего отношения практически не изменялись, оставаясь дистанционными. – Там-то меня хотя бы знают как писателя и чего-то от меня ждут.

– Это ужасно, – сказала она. – Это как взять билет на поезд, который давно укатил… Или еще хуже… Забраться с чемоданами в вагон, который отцепили или загнали в тупик… Неужели вы не понимаете, как это бездарно? Все уехали, а вам только и осталось задернуть занавеску, уставиться друг на друга, покачиваться и делать: «Ту-тух-ту-тух-ту-ух… У-у-у…»

– Сама придумала? – спросил он. – Про отцепленный вагон?

Она от удовольствия вспыхнула:

– Нет, по телевизору увидела. Каждый день только это и показывают.

– Ты про вагон обязательно запиши, – сказал он. – Для своих мемуаров. И учти: мемуары лучше всего писать сразу. Пока тебе еще все понятно…

Она нечаянно попала в самую точку.

Он действительно не хотел уезжать из Минска.

Однажды эмигрировав и приехав в Вильнюс насовсем, он быстро переориентировался, увидел, как никому он тут не интересен – со всей совковой деловитостью его книг, которые совсем недавно принимались здесь на ура – за «смелость» и «обличительное^»…

А когда и с бизнесом здесь ничего не получилось, так как играли тут уже по новым правилам, осваивать которые ему было поздно, он ретировался, с облегчением приползя обратно – туда, где как-то незаметно прижился, где теперь был его дом да еще оставались не сведенными счеты с некоторыми придурками от политики…

Но еще больше он не хотел делать «Ту-тух-ту-тух-ту-ух… У-у-у…» до конца своих дней. И жить там «обреченным на провинциальность», как назвала одно из юбилейных интервью с ним юная журналистка, его Лучшая Ученица.

Он и действительно был обречен.

Он оставался провинциалом «местного разлива», даже когда страстно и вполне мастерски описал маразм, царивший в республике вот уже целое десятилетие. Книга вышла за границей, где ее никто не заметил, хотя дома она немало нашумела, надолго став подпольным бестселлером.

Рыжюкаса ее скандальный успех скорее раздосадовал, чем обрадовал. Как автора с амбициями его слишком мало грели местная популярность и слава «первого парня на деревне». А всем, кроме белорусов, уже были совсем неинтересны здешние местечковые политические разборки, как никому не интересен прошлогодний снег.

Социализм вокруг уже давно закончился, поезд ушел, и если в Беларуси его книжку до сих пор читают, то лишь потому, что живут в отцепленном вагоне, которым стала эта страна невнятной совковой диктатуры и прокисающих огурцов совковой же закваски…