Евгений Будинас - Давайте, девочки

Выслушав юную коллегу по перу, Рыжук встал и угрюмо сказал:

– Пойдем.

Выйдя во двор, он уселся за руль хозяйственного грузовика и молча указал ей на место рядом. Когда грузовик, трясясь на ухабах и попеременно буксуя в песке и болотной хляби, наконец остановился у небольшого озерца, девица посмотрела на него с ужасом:

– Что дальше?!

– Дальше вы тут разденетесь догола, отдадите мне свои вещи, искупаетесь и будете загорать, пока я не приеду. И учтите – вокруг непроходимые топи, пять шагов в сторону, и конец – ори тут, не ори… Вот одеяло, вот бутерброд и пачка кефира…

Приехав через пару часов, Рыжук студентку не обнаружил. Или утонула, или ушла. Он чуть не свихнулся, пока, искричавшись, не отыскал ее мирно спящей на солнцепеке в высокой траве.

– Ты дикарь, – сказала она восхищенно, когда он разбудил ее, окатив водой из ведра.

Дальше все было именно так, как это бывает, когда девушка первая переходит на ты. Или когда обнаженная ученица вдруг ощущает острую необходимость в допзане.

«Забойный» репортаж, они, понятно, написали. Гораздо быстрее и забойнее, чем она себе представляла. Когда тепло расставались, Рыжик сказал в порядке наставления:

– Если юная девица всю ночь едет в душном поезде, потом пять часов трясется в раскаленном, насквозь пропыленном и грязном автобусе, а потом еще и на «уазике» барахтается по бездорожью – все это в синтетической блузке, да еще в насквозь пропотевшем белье и, оказавшись на берегу лесной речушки, не испытывает непреодолимого желания все с себя скинуть и броситься в ее живительную прохладу, из-за того, что ей нужно срочно собрать материал для газеты, она – безнадежна…

Рыжюкас помолчал, потом добавил уже совсем ласково:

– А трахаться ты все же научись. По-настоящему это делается примерно так же, как мы с тобой писали твой репортаж… Журналистика – это жизнь.

– Интересно, и как же это ты будешь из меня что-то лепить? – по тому, как Малёк внимала, было видно, что попробовать ей очень даже хочется.

– Совсем просто. Я научу тебя понятно излагать свои мысли на бумаге, но при этом оставаться самой собой.

– Как это?

– Писать о своем, причем просто, и не пыжиться.

– И это кому-нибудь интересно?

– Еще как интересно. Только это по-настоящему и интересно. Любая уличная давалка, та же дворовая дикарка Муська, которая на стояка и по очереди давала пацанам в сарае Витьки-Отмаха, была бы гениальной писательницей, если бы смогла просто рассказать, например, зачем она это делает.

– Скажешь тоже!.. Чего же она не рассказывала?

– Для этого ей надо было научиться излагать свои мысли на бумаге, а заодно и читать, и еще многому другому… Но вся беда в том, что, выучившись, она стала бы уже никому не интересной…

– Это еще почему?

– Да потому, что она уже не была бы Муськой-давалкой. И, перестав безобразничать в сарае, жила бы как все, разговаривала как все, думала и даже чувствовала как все. И описала бы все по правилам, как все, только еще хуже, потому что поздно начала учиться… А фокус-то в ином, он в том, чтобы выдать свое, оставаясь тем примитивным существом, чей внутренний мир никому из умеющих читать не знаком. То есть начать писать сразу…

– И это… у кого-нибудь получилось?

– Еще как!.. Ты же знаешь. Жил, к примеру, гениальный грузинский художник Нико Пиросмани. Он был бездомным бродягой, никогда ничему не учился и за обеды духанщиков малевал им на фанере, как потом оказалось, шедевры… И потряс человечество тем, что совсем по-своему увидел этот мир и изобразил его как никто…

– Интересно, а про что такое я бы могла написать? Ну, для начала…

– Да хотя бы обо мне. Ты даже вообразить себе не можешь, как это интересно – узнать, что же ты во мне нашла… Или в своем Диме… Только если бы честно…

– Ну… Про это ведь никто не напечатает.

– Это не твоя забота… Ты сначала напиши…

Студенток он учил писать откровенно и не думая про цензуру. Потому и темы учебных заданий предлагал им немыслимые, а тогда и запретные.

Он и сам так учился – мечтая избавиться от цензора в самом себе, который давил на его сознание, как лагерный вертухай. Стремясь раскрепоститься, он принимался сочинять совсем для себя: писал, заведомо зная, что никто этого не будет печатать и даже читать. И вскоре понял, что живая литература начинается, когда, написав «Я открыл дверь…», и впрямь открываешь дверь, с интересом и трепетом узнавая, что там за нею.