Белва Плейн - Бессмертник

— Твоя трусость в том, что ты боишься собственного «я», — произнес Стив.

— Я тоже считаю, что война — неблаговидное, черное дело, — подал голос Адам Харрис. — Но бить стекла и опрокидывать машины, по-моему, не ответ. Насилием ничего не добьешься.

Стив поднял куртку, неуклюже сунул руки — сразу обе — в рукава, неловко подтянул куртку на плечи.

— Мы как раз и выступаем против насилия, неужели не понятно? А вы раздуваете из мухи слона! Машины, стекла! Ерунда все это, мелочи. Настоящее насилие — когда на войне льется кровь, когда враждуют монополии и концерны, когда разорены природные богатства. Мы хотим вернуть миру истинные ценности и покончить с конкуренцией, завистью и злобой.

Он подобрал с пола книги и стал вдруг прежним — угловатым, застенчивым Стивом. «Когда он не защищает с пеной у рта свои идеалы, он сам становится беззащитен, — подумал Джимми. — Вся уверенность выходит, как воздух из шарика. Да, так он обычно и выглядит — точно сдутый шарик».

— Ладно, пока, — буркнул Стив. — Всем пока.

Книги под мышкой, сутулый, вечно куда-то спешащий, он мгновенно растворился в тускнеющем зимнем дне.

Остальные тоже поднялись и направились к выходу.

— Пылкий у вас братец, — заметил доктор Харрис.

Джимми кивнул:

— Это верно. Жаль, что он… — Джимми помедлил, — жаль, что он так мало думает о себе, о своем будущем. Все домашние за него тревожатся.

— И напрасно. Этот экстремизм — по большей части пустые разговоры. Тот же Конгрив и ему подобные на словах готовы мир в клочья растерзать, как стая молодых волков. Но почему-то никак не соберутся, и мир по-прежнему бредет себе вперед, без цели — как ни в чем не бывало.

Они немного постояли на тротуаре.

— Трагедия нашего времени, — сказал Адам Харрис. — Но скоро они поймут, насколько бессмысленны случайные жертвы. Таким способом не изменишь жизнь людей и народов. Насилие ведет в тупик… Что ж, спасибо. Было приятно побеседовать с вами на темы, не имеющие касательства к зоологии позвоночных.

Он ушел. И впервые за последние полчаса заговорила Джанет:

— Какой блестящий и одновременно наивный ум.

— Ты о чем?

— Ну, Джимми! Ты-то понимаешь, что любая власть, и в странах, и в семьях, основана на насилии! Все, абсолютно все: от древних англосаксонских династий до нынешних миллионных состояний. И доходы семейства Харрисов наверняка тоже замешаны на людской крови, хотя сам он, возможно, об этом не подозревает. Все стоит на насилии! Все — куда ни глянь.

— Но он и не спорит. Только предрекает, что насилие заведет их в тупик.

Джанет взглянула на него с удивлением:

— Еще бы! Конечно, в тупик. Где их одолеет соперник побойчее, поумнее и — главное — куда более жестокий. Очевидно, как дважды два.

— Сейчас я не знаю, сколько будет дважды два. Голова кругом идет.

— Я, кстати, не говорю, что это черное, а это белое. Просто так устроена жизнь.

— Ничего не понимаю. Все эти споры не моя стихия. Пойду-ка лучше займусь зоологией позвоночных. Она мне легче дается.

Кто-то из соседей по общежитию оставил включенным переносной телевизор. Из коробочки с сияющим квадратным глазом неслись истошные, истерические вопли. Мгновенно представилась авария на дороге или еще какое-нибудь несчастье. Но нет! Передавали всего-навсего телевикторину. И вопли относились к призам, предъявленным участникам для затравки.

Ишь как глаза разгорелись у идиотов! А тот даже губу закусил, до того хочет выиграть холодильник, пылесос или еще какую-нибудь новомодную штуковину. Противные рожи. Он выключил телевизор. Нет, пожалуй, не противные. Жалкие. Впрочем, стоит ли их жалеть? Ну нет у людей денег на эти вещи, а вещи нужные. Жалкие, потому что хотят слишком сильно. Не надо хотеть? Тьфу, совсем запутался. Прямо как Стив: забиваю себе голову вопросами, на которые нет ответа.

Он опустился в кресло у окна. Выдохся. Устал.

Все-таки Стив в своих проповедях по большей части прав. Превратили Америку в большую помойку. Груды железок, колесных ободьев, консервных банок, искореженных до неузнаваемости механизмов. Едешь мимо на поезде и глядишь на этот чудовищный пейзаж, на это пепелище. Скоростные магистрали парят в вышине, а внизу, среди сухой, в рост человека травы, валяются ржавые остовы машин, тускло поблескивают затянутые жирной пленкой болотца, воняет горелой резиной. А когда-то здесь водились утки и бекасы, и чайки срывались из густой травы и с криком летели к морю.

Повсюду властвует серый цвет. Грязно-серый, дождливо-серый, пепельно-серый. Серая зола, проткнутые автомобильные камеры, промокшие картонные коробки. И над всем — одуряющая, тошнотворная вонь.