Белва Плейн - Бессмертник

Лодка с тихим стуком ткнулась в причал.

— Теперь, Эрик, тебе надо поговорить с бабулей. Знаешь, ей будет легче ложиться в больницу и даже… Ей все будет легче, если она уверится, что с тобой все в порядке. Помни, ей тоже тяжело.

Он знал, где ее искать. Наверху, за письменным столом в кабинете. «Главное: доверить, завещать и подписать», — сказала она недавно по телефону. Он нерешительно остановился на пороге и окликнул:

— Бабуль! — В последнее время она часто не слышала, как люди поднимаются по лестнице, входят в комнату. — Бабуля!

Она повернулась на крутящемся кресле, и он сразу заметил на ее лице следы слез. Он не помнил, чтобы она плакала когда-нибудь прежде. Даже когда умер дедуля, она сказала очень тихо: «Он ушел без страданий, в собственном доме, в конце счастливого дня. Надо помнить об этом и не плакать». В глазах — ни слезинки.

А сейчас она плачет. Она встала навстречу и уткнулась головой ему в плечо. Эрик уже одного с ней роста. И он принялся утешать ее, как Крис утешал его самого в лодке, всего несколько минут назад:

— Со мной, бабуль, все будет хорошо, я тебе обещаю. Лечись и за меня не бойся.

Она подняла голову:

— Ох, дорогой мой, любимый мальчик, прости, я не должна… И бояться за тебя совершенно нечего! У тебя будет прекрасная семья, о тебе будут заботиться… Я не потому плачу, а просто, просто…

Он чувствовал, что их обоих выдергивают с корнем, отрывают друг от друга навсегда, без предупреждения, как в ту ночь, когда бурей повалило огромный вяз, «осенявший нашу крышу почти семьдесят пять лет». Так сказал дедуля наутро. Буря бушевала всего несколько минут, но успела вывернуть громадный вяз из гнезда, и могучие корни беспомощно торчали, и с них падали комья влажной земли.

— Сядь, — сказала бабуля. Она смахнула с глаз слезы, протерла очки, как-то подобралась, и лицо ее снова стало привычным. Вообще-то оно почти никогда не менялось. Даже в радости оставалось твердым и строгим. Когда же она сердилась — а сердиться она умела, — он это невозмутимое лицо почти ненавидел. Но не сейчас. Сейчас он думал только о том, что скоро лица не будет, совсем не будет, нигде.

— Ты, наверное, хочешь о многом расспросить? Ведь дядя Крис не все успел объяснить.

— Он объяснил. Но я все-таки не понимаю.

— Естественно. Ни один человек не в состоянии постичь столько перемен за полчаса. Очень жаль, что у нас так мало времени, очень жаль.

— Скажи, но почему они не навещали меня раньше? Почему их от меня скрывали?

— Мы решили, вместе, что для маленького ребенка это чересчур запутанно и мучительно. Ты был совсем крошкой… А так, с нами одними, ты знал, кто ты и что ты. Для ребенка так здоровее. Да, я думаю, мы поступили верно, ведь ты всегда был так счастлив… И все же, — продолжила она задумчиво, — наверное, во многом мы были не правы. Мистер и миссис Фридман… Кстати, Эрик, мы писали и произносили твою фамилию иначе, хотели сделать ее попроще, более английской. А надо «Фридман», с буквой «д» в середине. Это по-немецки. — Эрик промолчал, и она добавила: — Я понимаю, все это ужасно. Даже фамилия твоя и то звучит иначе.

Он опять промолчал.

— Эрик, у тебя начнется новая жизнь. Нью-Йорк — большой город, там столько интересного! Помнишь, в прошлом году мы ездили туда на выходные? Успели и в театр, и в планетарий, и…

Об этом он сейчас говорить не хотел.

— Почему все друг друга так ненавидели? Что вам далась их религия? Какая разница?

Но, задавая вопросы, он уже знал ответы. Разница есть. Потому что… потому что евреи особенные, совсем другие, непохожие на тех, кто тебя окружает. И выходит, он — один из них?! Да? Или нет? Сам он, по крайней мере, никаких перемен в себе не чувствовал.

Бабуля вздохнула:

— Ты выбрал слово «ненависть»? Что ж… Она была с обеих сторон, ты уж поверь. Вероятно, дедуля перегибал палку, и не скажу, чтобы я была с ним во всем согласна, но он так гордился Америкой, гордился, что он — американец, и я в какой-то мере его понимаю: действительно, надо хранить свои обычаи и жить среди себе подобных…

— Но если он их… не терпел, почему он никогда не говорил со мной об этом?

— Но ведь это значило бы говорить о тебе, о части тебя, твоей половине. А он так тебя любил! Вероятно, он был прав: ребенок не должен принадлежать сразу двум мирам, это вредно и опасно…

Эрик наконец понял, о чем он хочет спросить.

— Ты их когда-нибудь видела? Родителей моего отца?

— Только однажды, когда хоронили твоих родителей. Ох, Эрик, — вздохнула она, — Фридманы хорошие люди. Понимающие, добрые. За последние недели я много раз говорила с ними по телефону и…