Лижия Теллес - Рука на плече

Смерть приходит к трезвомыслящему, деловому человеку как таинственный, исполненный сказочной притягательности — пусть и страшный — сон о прогулке в тенистом саду («Рука на плече»). Почему, откуда этот образ запущенного сада в сознании бизнесмена и горожанина? В поэтике Лижии Фагундес Теллес этот образ, повторяющийся часто и вдохновенно, неотторжим от второго, глубинного плана, тайника человеческой души. Сад — признак и вестник того волшебного мира, в котором среди буйной зелени, под бормотание фонтана или ручья, среди цветов и запахов природы всегда возможно чудо, таинство. Безликий каменный город с потоками ревущих машин — это царство здравого смысла, неверия, оно бесцветно, как бы выжжено. Оттуда рано или поздно захочется бежать — в сад забытого детства, в сад радостей земных или даже в сад смерти. Так, дом-призрак из «Желтого ноктюрна» окружен зарослями; добрая фея растений, преданная художником Роза погибает без своего сада («В сауне»); в буйно заросшем парке ждет, пока смерть положит ему руку на плечо, усталый человек; схожим образом, как в сон, «входит» в картину-лес герой рассказа «Охота». Одичавшая зелень старого кладбища заглушает последний крик неверной возлюбленной («Приходи взглянуть на заход солнца»). В этом рассказе здравый смысл вступает в бой не на жизнь, а на смерть с тем, что презрительно именуется «не от мира сего», и терпит полный крах. Страшный рассказ, но вряд ли кто примет в этом поединке сторону жертвы «любителя закатов».

Материализуется мечта — и впервые без грусти и страха дано героине Л. Фагундес Теллес вступить в мир, ставший реальным благодаря силе ее фантазии («Эмануэл»). Кот, пригретый смешной и жалкой неудачницей, превращается в обаятельного возлюбленного, владельца «мерседеса». Его облик, правда, скроен по мотивам дешевых романов для домохозяек… Но если вдуматься, так ли уж отличаются их невзыскательные вкусы от идеалов богатых снобов друзей героини рассказа? В «Эмануэле» бросилось бы в глаза снижение фольклорного мотива, известного всем народам если бы не убедительность психологической мотивировки, которая делает бразильскую писательницу неуязвимой для упреков подобного рода. То, что обещает быть анекдотом, становится подлинной драмой, и счастливая фантастическая развязка воспринимается как заслуженное торжество справедливости. Чудо, потрясающее до основания устойчивую повседневность, иной раз может и не быть прекрасным, добрым и светлым. В таком случае оно обрушивается на людей как кара. В «Крысином семинаре» это страшное чудо. К теме крысиного нашествия не раз обращалась литература на протяжении веков. Обыгрывает ее и Лижия Фагундес Теллес. Но для этих голодных полчищ нет в современной Бразилии гаммельнского музыканта, против них не встанет заслон стихийного человеческого единения, как в знаменитом романе Камю «Чума»… Ибо крысиная угроза в притче, рассказанной бразильской писательницей, идет из трущоб. Примитивно, конечно же, было бы непосредственное отождествление обитателей фавел с серым воинством разъяренных и голодных, тех, что разносят голубой дворец участников семинара. Метафора, видимо, тоньше: в рассказе на дворец наступает материализовавшаяся Нищета, принявшая отвратительный облик крыс, своих посланцев.

Итак, чудеса существуют. Страшные или заманчивые, они потихоньку расшатывают решетки тюрьмы бездумного, поверхностного, облегченного существования. Они готовы свершиться, заявить во весь голос о тщательно скрытых неблагополучии и разладе, царящих в мире, где живут современники писательницы, об их одиночестве, о необходимости что-то изменить в себе и в окружающей действительности. Прислушаться, присмотреться, не закрывать глаза на все это призывает своих читателей Лижия Фагундес Теллес.

Перевод М. Волковой

Его удивили зеленое небо и восковая луна, увенчанная, как короной, тонкой веткой — свисающие листья четко вырисовывались на мутном фоне. Действительно луна или погасшее солнце? Трудно было понять, вечереет или уже утро в этом саду, залитом тусклым, как старая медная монета, светом. Его удивил влажный запах травы. И тишина, застывшая, будто на картине с человеческой фигурой в центре (это был он сам). Он шел по аллее, покрытой ковром пламенеющей листвы, но это была не осень. И не весна, потому что цветам не хватало той сладости, что так привлекает бабочек. Бабочек не было. Птиц тоже. Он обхватил рукой ствол смоковницы, живой, но холодной, — ствол без смолы и муравьев; странно, почему он думал, что найдет в трещинах стекловидные кусочки застывшей смолы, ведь было не лето. И не зима, хотя скользкая, илистая сырость камней заставляла вспомнить о пальто, оставленном в кабинете на вешалке. Сад вне времени, но зато в моем времени, пришло ему в голову.