Александр Петров - Сестра Ноя

— А папа или Михалыч ее видели?

— Нет, они даже говорить об этом не разрешают. И мама просит не говорить о ней ни с кем, кроме тебя.

— Вот видишь, а ты говоришь, умерла! Да она живей некоторых живых…

— Да, это точно, – улыбнулся мальчик. Перелез на своё место, откинулся на спинку кресла и мгновенно заснул.

Через сутки, поздно вечером, нас в аэропорту встретил Макарыч и на своей верной «волжанке» довез до дома. Мы вошли в квартиру, в которой я не был четыре года, но здесь было чисто и свежо, будто кто‑то постоянно жил и наводил порядок. В холодильнике обнаружилось множество продуктов, кастрюля борща и сковорода с котлетами и кашей. Я помог мальчику принять душ, надел на него пижаму, покормил и уложил спать. Хоть Павлик мужественно перенёс все невзгоды перелета с двумя пересадками, но после трёх ложек борща заклевал носом и уже на моих руках отключился и засопел.

Мне же было не до сна. Как это часто со мной бывает, огромное количество впечатлений витало вокруг обрывками рваной бумаги и не давало покоя. Я зажег лампаду и встал на молитву. Глаза Пресвятой Богородицы с Владимирской иконы излили прямо в сердце светлую струю покоя – и после завершающей «Достойно есть» я почувствовал, наконец, мир в душе и уселся в кресло. С полчаса бездумно смотрел на иконы, огонек лампады и проживал чувство покоя. Вдруг боковым зрением, скорей почувствовал, чем увидел справа белое пятно – оно будто манило меня светом. Оглянулся – на зеленом сукне стола лежало письмо. Я встал, взял в руки потрепанный конверт и прочел обратный адрес: «Буэнос–Айрес… Тигре… Мария Смирнова». Смирнова?.. Ах да, ведь это по мужу. Письмо летело ко мне больше четырех лет. Открыл и стал читать слова из прошлого.

«…Ранним утром первого сентября я – семилетняя девочка – проснулась от предчувствия великого события, которое обязательно наступит сегодня. Но ни День первоклассника, ни День знаний, ни начало школьной жизни, ни даже первый солнечный день после полумесяца проливных дождей – не обещали чего‑то великого, нет… Сквозь закрытые веки упрямо пробивался луч солнца, заливая уютный сонный мирок оранжевым светом и пробуждая меня задолго до звонка будильника.

Всё я поняла в тот миг, когда папа с мамой поставили меня в шеренгу взволнованных первоклашек и поймала на себе внимательный взгляд мальчика по имени Арсений. Я и раньше видела его в детском саду, что через дорогу от нашего. Как и я, он иногда подолгу стоял у решетчатого забора, густо заросшего ползучим плющом, и сквозь душистые листики разглядывал дорогу, проезжающие мимо автомобили, прохожих – тоже, наверное, как и я, в приступе одиночества ожидал родных, которые заберут его из детсадика домой. Сегодня Арсений не скользил взглядом светло–синих глаз с девчоночьими ресницами по возбужденным лицам плотной яркой толпы – мальчик смотрел на меня, но так, словно видел весь мой оранжевый мир и всё моё будущее. Как сказал бы папа: «То был не взор мальчика, но мужа!»

Казалось, Арсения и меня в ту минуту связало нечто таинственное и невидимое, но прочное и неразрывное, что соединяет двух человек навечно. И даже гомон праздничной толпы, и даже резкие слова директора Евы Даниловны из мощных динамиков и бронзовая трель первого звонка, который трясла тонкой рукой первоклассница Надя, сидя на широком плече старшеклассника Бутызина – вся эта грубая какофония – не смогла перекрыть тонкого ангельского пения в душе, наполнившего всю меня от пяток до макушки волшебным звуком переливчатого оранжевого света.

— Бабушка, бабуля, – шептала я, прижимаясь дома к теплой груди, на которой выплакала немало слёз и высмеяла много смеха, – бабушка, разве такое бывает, чтобы увидеть человека, мальчика, и понять, что любишь его…

— Манечка, – вздохнула баба Дуся, поглаживая мой затылок и шею большой горячей рукой, – если это любовь от Бога, то бывает. Только знаешь, внученька, сдаётся мне, это не та любовь, из‑за которой женятся и справляют свадьбу, а та, от которой будет много слёз и радости – чистая любовь между чистыми душами. Это от Бога, Машенька, это навсегда.

А вечером мы уже разговаривали с Арсением на лавочке, что в углу дома. Я произносила его имя, такое мужественное и необычное, как имя святого из Четьи Минеи святителя Димитрия Ростовского, что стояли бордово–золотым рядком у бабушки в дубовом шкафу… Снова и снова проговаривала это слово – Арсений, чуть тревожное и несгибаемое, чуть блаженное и сильное, и мне всё больше нравилось имя моего маленького мужчины с большой любовью в груди и пронзительным синим сиянием грустных и добрых глаз, прятавшихся в тени густых длинных ресниц, которым бы позавидовала любая девочка. Рядом мирно ворковали бабушки и голуби, от клумбы сладко пахло цветами, из окон – укропом, салатом оливье и кофе, из подъездов выходили соседи, оглядывались, улыбались нам, первоклассникам, всё еще одетых в бирюзовую школьную форму с белоснежными воротничками и манжетами, а мы говорили обо всём, а в груди гулко билось сердце, а перед глазами медленно плавал оранжевый туман, и мы ожидали чего‑то еще.