Светлана Шипунова - Дети солнца

Тут надо сказать, что до войны, когда папа был ещё совсем пацаном, дед Константин имел на него довольно сильное влияние. Судя по тому, что папа не смел при нём даже курить (хотя сам дед курил), он его побаивался. На войну папа ушёл в 1943–м, 18–летним мальчишкой, а домой вернулся 29–летним мужчиной с женой и двумя детьми. Если бы он взрослел на глазах отца, постепенно, их отношения претерпели бы какие‑то изменения, но они не виделись целых одиннадцать лет, а когда встретились, папа, видимо, на какое‑то время снова почувствовал себя мальчишкой и снова ощутил власть над собой отца. Отец сказал ему про нашу маму: «Пусть она идёт, а ты оставайся, здесь твой дом», и папа предательски остался.

Что до бабушки Софьи, то она вообще была тут лишней, и её ещё в первые дни пришлось отправить в Тбилиси (она говорила «Тибилиси»), к младшей дочери.

Могла ли после всего этого бабушка Софья любить нашего папу? Ясное дело, нет. И она обратила свою любовь к другому зятю, дяде Саше. Он тогда ещё только учился в Тбилисском институте инженеров железнодорожного транспорта, но уже отличался обходительностью, говорил бабушке «вы», а не «ты», как наш папа, и вообще был, как считала бабушка, «культурный», не то, что некоторые…

— Светка моя, обещай мне, что, когда вырастешь, выйдешь замуж за инженера.

Я припадала к бабушке, прятала лицо где‑то в районе её уха и, смущаясь затронутой темы, шептала:

— Обещаю…

Звание инженера представлялось бабушке Софье вершиной жизненного благополучия, она гордилась дядей Сашей и желала мне в будущем такого же мужа. Правда, гордиться зятем–инженером ей приходилось издалека, на расстоянии, она никогда не жила с ними, а только гостила изредка и недолго. Так было и в тот раз. Уйдя от свёкров, мама быстро нашла комнату на Покровке, в районе старых Карасунов, и сразу же забрала назад бабушку Софью.

Не знаю, сколько времени прожили наши родители врозь, но однажды мама надела на меня самое красивое платьице, привязала большой белый бант, и мы с ней поехали трамваем на улицу Янковского. Всю дорогу мама объясняла мне, что я должна буду сделать: зайти во двор, подойти к двери бабы Дашиной квартиры, постучать и, когда выйдет папа, сказать ему, что на улице его ждёт мама и хочет с ним поговорить.

Мы вышли из трамвая и пошли по улице.

— Ты помнишь, где их дверь? – спросила мама.

Я кивнула.

— Ты все помнишь, что нужно сказать? Повтори.

Я повторила. И вот мы подходим к воротам, ведущим в глубокий, извилистый двор, один из тех старых краснодарских дворов, пахнущих дровами и помоями, что и теперь ещё сохранились в центре города.

— Ну, иди, доченька, — сказала мама и слегка подтолкнула меня в спину.

Я опустила голову и встала, как вкопанная.

— Иди же!

Я не шелохнулась. Мама стала объяснять мне все сначала, я смотрела себе под ноги и молчала. Она билась со мной ещё какое‑то время, потом больно шлёпнула по заднице, схватила за руку и потащила назад к трамваю.

— Ну, почему ты такая… противная, а? – допытывалась на обратном пути мама.

Всю эту сцену я вижу сейчас как бы со стороны, но совершенно не помню, что творилось тогда в моей голове и почему я так упёрлась. Мне было четыре года.

Потом папа с мамой, конечно, помирились, и папа пришёл жить к нам, на Покровку. Комнатка, которую сняла мама, была совсем уж крошечная, к тому же, узкая, как трамвай, и без окна, только с дверью. И вот то ли из соображений места, то ли из других каких‑то резонов, но решено было отправить меня на время в Тбилиси, к тёте Инне с дядей Сашей, у которых тогда ещё не завелось (никак не получалось) своих детей.

Я прожила с ними два с лишним года, называла тётю Инну мамой (ещё в Куйбышеве я их путала, когда они надевали одинаковые платья), а её мужа – дядей, чем часто ставила их в неловкое положение, приходилось объяснять посторонним людям, что к чему на самом деле. В Тбилиси дядя Саша быстро научил меня читать. Сначала мы учились по книжкам, но ничего не получалось (мне все ещё было четыре года). Но однажды мы вышли вечером прогуляться по проспекту Руставели, и там как раз включились неоновые вывески кинотеатров, магазинов и ресторанов.

— И вдруг ты стала читать все эти вывески подряд, — рассказывали тётя с дядей.

Они так этому обрадовались, что немедленно пошли в ресторан и отметили это дело, истратив чуть не всю дядину стипендию (он был отличник и получал повышенную, сталинскую). В Тбилиси я научилась немножко говорить по–грузински, хотя никогда в жизни мне это потом не пригодилось, а из всех слов, которые я когда‑то знала, помню до сих пор только одно: «дэда», что значит «мама». Моя тётя шила мне разные красивые платьица, и, нарядную, как куклу, они водили меня на свои студенческие вечеринки, где я должна была вставать на стульчик и читать наизусть «У Лукоморья дуб зеленый…». Они закармливали меня шоколадом и конфетами, которые, по рассказам тёти, я ела, как хлеб, то есть откусывала прямо от большой плитки. Такой сладкой жизни, как в Тбилиси, в моём детстве никогда потом больше не было.