Светлана Шипунова: Дети солнца

— И что же, они перестали переписываться?

— Перестали. Отец говорил, что это опасно.

— А что было потом?

— Потом… Он больше ничего не знал о них, даже не знал, живы они или умерли.

— И отец никогда больше не был в России?

— Нет, не довелось. Он умер довольно молодым, перед самым началом Второй мировой войны.

— Это отец научил вас говорить по–русски?

— Сначала он научил мою маму, и, когда я появился на свет, в доме у нас уже говорили на двух языках, но больше все‑таки по–русски. Отец и в православную церковь приучил меня ходить. И ещё, знаете? Он ведь завещал мне непременно жениться на русской.

— А вы?..

— Я так и сделал.

— Так у вас русская жена! Она, наверное, тоже из эмигрантов?

— Нет–нет, я привёз её из Советского Союза.

— Как это?

— Очень просто. Купил тур, поехал в Россию, нашёл там себе жену и привёз её сюда.

Мы с мужем переглядываемся: «Вот даёт!».

— И… где же она?

— Здесь, — он поднимает глаза наверх, где на втором этаже приоткрыто окно и виден край тюлевой занавески. – Она сегодня немного нездорова.

— И вы с ней тут и живёте?

— Тут и живём.

— Но… как это случилось, что вы стали смотрителем кладбища?

— О, это отдельная история, — говорит он, усаживаясь рядом со мной на скамейку.

Выясняется, что перебраться из Лиона в Ниццу заставила его болезнь суставов, врачи посоветовали сменить климат. Но, с детства приученный ходить в церковь, он и здесь, в Ницце, стал исправно посещать православный храм Святого Николая. А храм этот держит над Русским кладбищем опеку. И вот, спустя некоторое время, отец–настоятель, как видно, приметил прилежного прихожанина и предложил ему должность смотрителя.

— И вы не испугались? – задаю я глупый вопрос.

— Я почёл за честь и за долг.

Вдруг я замечаю, какой он старый. Ему, должно быть, лет семьдесят. У него выцветшие глаза и рябые руки. Интересно, есть ли у них дети?

— Бог не дал, — говорит он коротко и встаёт со скамейки.

Мы понимаем, что пора уходить, он ничего больше не расскажет. На прощанье я спохватываюсь: целый час проговорили, а не спросили даже, как его зовут.

— Зовут меня Евгением Николаевичем, — слегка наклоняет он голову. – Фамилия Верёвкин.

— О, легко запомнить! А знаете, почему? Мой отец был Евгений, а мужа отец был Николай!

И снова он немало удивлён, даже головой качает.

— Вот сколько совпадений сегодня!

— А вы нас пускать не хотели, — напоминаю я и тут же получаю от мужа лёгкий толчок в спину.

Впрочем, наш новый знакомец пропускает эти мои слова мимо ушей. Мы прощаемся, и он запирает за нами калитку. Больше он никому не откроет сегодня.

— А жалко, что жена его не вышла, — говорю я, едва мы выбираемся из узкого переулка на более или менее широкую улицу Шмен де Кокад. – Хотелось бы мне на неё посмотреть…

Мы живём в Ницце ещё неделю, загораем на пляже, гуляем вечерами по набережной или, сидя в открытом ресторанчике с видом на море, попиваем красное французское вино, и часто вспоминаем нашего Верёвкина и говорим о нём.

— Кто же будет беречь это кладбище, когда его не станет? – сокрушаюсь я.

— Да брось ты! Он ещё крепкий старик, ещё поживёт, — говорит муж.

А осенью, в пору затяжных дождей, сидим мы как‑то поздним вечером дома, у телевизора, и идёт передача из Франции, как раз из Ниццы и как раз о Русском кладбище. Известный телеведущий — преклонных лет и сильно картавящий — рассказывает о том, как он специально поехал в Ниццу, как хотел снять репортаж с этого самого кладбища и как его туда не пустили.

— Это Верёвкин! – почему‑то радуюсь я. – Он не любит, когда снимают!

— Кстати, всё забываю тебе сказать, — говорит муж. — Я ж навёл справки. Нет в Батайске никаких Верёвкиных.

— Как нет? Обманул, что ли?

— Да нет, они, конечно, жили там когда‑то. А теперь – никого.