Светлана Шипунова: Дети солнца

— Столыпин, — читаю я. – Это какой Столыпин? Тот самый, что ли? Его как звали?

— Нет, это не тот, — говорит муж. – Тот был Пётр Аркадьевич и похоронен он дома. Но вполне возможно, что какой‑нибудь его родственник.

Щербатовы… Гагарины… Трубецкие… Епанчины… Эдуард Барклай де Толли…

— А это — тот или не тот?

— Не тот, но всё равно из тех.

— Иди скорее сюда! Посмотри, что тут! – зову я мужа.

Я уже взобралась на самую верхнюю галерею и увидела торчащий прямо из земли простой белый крест, на котором написано одно только слово: МАРУСЯ.

— Что это значит, как ты думаешь?

— Не знаю, — пожимает муж плечами. – Может, какая‑нибудь сестра милосердия, которую знали только по имени?

— Надо будет спросить у этого… Он тут всех знает.

На самом верху кладбище заканчивается глухим забором и кустами, ничего интересного. Зато, обернувшись назад, мы вдруг видим вдалеке море, верхушки пальм и крыш – кажется, вся Ницца лежит перед нами. Некоторое время мы стоим молча, прислушиваясь к себе. Странное чувство, смесь восторга и грусти, поднимается в душе при виде этой пышной чужой природы и этих ветхих родных могил.

…И долго ещё петляем мы между склепами, любуясь изящными мраморными фигурками, украшающими некоторые надгробия, и прочитывая друг другу вслух надписи, среди которых попадаются и очень длинные, как на могиле Александра Раевского, где высечена в камне чуть не вся история дружбы его с Пушкиным. Наконец возвращаемся в тот самый дворик, куда выходят окна и двери двухэтажного дома, одна дверь в первом этаже, другая – наверху, от неё ведёт вниз наружная лестница. Дворик наполнен разной домашней утварью, из чего можно заключить, что это никакая не контора и не сторожка, здесь живут. Смотритель кладбища возится с цветами и, кажется, поджидает нас.

— Можно тут присесть на минутку? Ноги устали.

— Прошу, садитесь.

Я буквально падаю на деревянную скамейку у стены дома. Муж остаётся стоять, с интересом разглядывая дом и двор.

— А жена у вас на казачку похожа, — вдруг говорит смотритель, поглядывая на меня, но обращаясь к мужу. – Она случаем не казачка?

— Казачка, — улыбается муж, а я слегка краснею.

— Не донская ли?

— Нет, — говорит муж. – Кубанская.

Смотритель тоже улыбается и, обращаясь уже ко мне, говорит:

— Вы на мою бабушку в молодости похожи. Бабушка моя была казачка.

— Да что вы! – всплескиваю я руками. – Вот это да!

— Только она родом была с Дона, из станицы… — тут он слегка запинается и видно, как трудно произнести ему это длинное непонятное название, он выговаривает его осторожно, по слогам: — Кал–ни–бо–ло–цкой. Ударение он делает на втором слоге, у него получается: Кални–и–и…

— Калниболо–о–о–тской? – хором восклицаем мы, усиленно ударяя на «о».

— Так Калниболотская – это не на Дону, это у нас, на Кубани, — говорит муж.

— Как на Кубани?!

Видно, что он сильно удивлён и даже как будто озадачен этим простым обстоятельством.

— Большая, кстати, станица, зажиточная, – добавляю я.

— И сейчас зажиточная? – спрашивает он недоверчиво.

— И сейчас, — говорю я уверенно, будто сама там живу.

Смотритель кладбища делается взволнован и несколько раз повторяет:

— Вот так да… Вот так да…

Потом он идёт в дом и через некоторое время выносит оттуда несколько старых фотографий, коричневых, с изломанными краями, на них какие‑то люди, мужчины в гимнастёрках и сапогах, женщины в длинных тёмных юбках, в белых платках. Он тычет пальцем в фотографию: вот она, бабушка из Калниболотской. Я заглядываю с любопытством. С чего он взял, что я на неё похожа, и близко ничего нет.

— Значит, Кал–ни–и–и–болоцкая на Кубани находится? А я и не знал, всю жизнь считал, что это на Дону.

— А может, она раньше и была на Дону? – шепчу я мужу. – Сколько ж раз все перекраивали!

Он одёргивает меня: помолчи!

— А отец мой и дед — донские, — говорит смотритель. — Дед до революции школьным учителем был в Батайске. Знаете Батайск?

Ну конечно, мы знаем Батайск. Муж начинает методично выспрашивать подробности, и постепенно выясняется вот что.

Отец этого человека в 18–м году записался в Добровольческую армию, воевал под началом у Врангеля, а после разгрома ушёл с белыми за границу. Там он оказался сначала в Галлиполи, потом в Сербии, словом, помыкался по разным странам, пока не осел во Франции, в городе Лионе. Человек он был ещё молодой, дома, в России, ничему, кроме как воевать, научиться не успел, и пришлось ему идти в шахту каменотёсом. Это была очень тяжёлая работа, подорвавшая его здоровье. Лишь через несколько лет он смог найти себе работу полегче – на ткацкой фабрике. Там он познакомился с одной работницей, француженкой, влюбился и женился, в результате чего родился на свет наш собеседник. (То‑то я смотрю, что он ни на русского, ни на француза толком не похож, а он, значит, полукровка и есть). Родители отца, то есть нашего смотрителя дед и бабка, остались, между тем, в России. Первые годы они изредка переписывались, но в 34–м году от деда пришло из Батайска письмо, в котором он просил сына прекратить с ними всякую связь, потому что в России наступают суровые времена и такая связь чревата.