Лоран Графф - Один из нас. Вояж, вояж

Она хлестала меня по моей же просьбе — по лицу, рукам, спине, все сильней и сильней, до тех пор, пока я не кончил. Она отодвинулась и взглянула на меня: в ее глазах читалась жалость. Но сам я не желал оплакивать собственную участь. Я оделся, отдал ей дополнительные сто франков за особое обращение, глотнул виски и ушел».

Тут дело вовсе не в измене, в кои-то веки ты поступил честно. И отныне ты хочешь так поступать всегда. Конечно, ты по-прежнему любишь женщину, на которой женился, но компромисс, к которому принуждает тебя эта любовь, слишком тяжел. Слишком уж много скрытой ненависти примешивается к этой любви. Это становится невыносимым. Хватит приспосабливаться, выкручиваться и ловчить. Ты снимаешь маску.

«Была глубокая ночь, когда я вернулся домой. Я совершенно не помнил, что делал с того момента, как вышел от шлюхи. Помнил только, что на меня напали какие-то бродяги и отобрали бутылку. Наверное, меня стошнило, потому что куртка была мокрая и ужасно воняла, если только я не натянул куртку одного из тех бродяг. Впрочем, меня так или иначе вырвало, как только я переступил порог.

Жена легла, но не спала. В столовой меня ждала тарелка. Обеспокоенная жена вышла посмотреть, что происходит. Терпеть не могу, когда она беспокоится, не выношу ее панической боязни всего необычного, словно она страшится безумия, не выношу ее болезненной чистоплотности. Малейшее отклонение от заведенного порядка вызывает в ней крайнюю тревогу. „Это я, дорогая!“ Она сразу поняла, что случилось, однако даже не догадывалась, разве что интуитивно, о причинах происходящего. „Что с тобой? Ты пил“. Да, я пил, и отныне ей следует к этому привыкать. Она хотела помочь мне, как больному. „О нет, только не это!“ — „Тихо, детей разбудишь“. Пусть просыпаются, пусть полюбуются на папочку, какой он есть на самом деле! Жена пошла за тазиком — о этот пресловутый тазик! — потому что я блевал без остановки, забрызгивая мебель и ковер. „Сегодня, дорогая, да будет тебе известно, я трахнул шлюху!“ Она была готова ко всему, лишь бы я успокоился, потом разберемся. „Иногда очень даже полезно вставить пистон! Ну же, иди сюда, давай мы и с тобой побарахтаемся“. Она мягко отстранилась в ужасе и недоумении. Как же оградить дом от охватившего его безумия? Чем же она заслужила такое? Разве не положила она все на алтарь семейного счастья? Разве мы жили не в мире и согласии? Она знала, что у мужчин порой случаются „кризисы“, в которых она ничего не понимала и не хотела понимать, — гормоны, может быть. Но почему это происходит с ней и мужчиной, за которого она вышла замуж?

Я успокоился. Усталый и опустошенный, я уснул в кресле, в котором обычно сидел, возвращаясь вечером с работы. Проспал до полудня. Едва очнулся, как у изголовья появилась жена: „Тебе лучше?“ Я не ответил. Встал в ужасном похмелье, взял куртку и вышел».

Сегодня ты человек без возраста, у тебя больше нет жены, твои дети тебя забудут, шеф тебя заменил. Живешь один в крохотной клетушке. На скромные средства, которые пока еще остались, время от времени снимаешь себе шлюху. Пьешь с утра до вечера. Алкоголь — твое спасение, твой иммунитет. Живешь в мире, и только войне с самим собой нет конца.

— Вот так. Больше мне нечего добавить.

— Очень хорошо, Амбруаз. Похлопаем Амбруазу!

«При нем были документы?

— Ничегошеньки. Так и нашли: лежал на скамейке, ни бумажника, ни вещей, вообще ничего. Известно только, что звали его Арсен.

— Редкое имя.

— У него на запястье браслет с гравировкой.

— Не пойму, как можно до такого дойти?»

Скамью не сразу и заметишь. Сначала идет дорога, по которой субтитрами мелькают машины. За дорогой канава и заброшенное поле, где среди крапивы и сорняков желтеют остатки рапса, словно обертки от лимонных леденцов, выхватываемые ветром из окон проезжающих машин. Параллельно идет другая дорога, проложенная гусеницами тракторов, которые обрабатывают следующее поле, засеянное ячменем, первые ростки которого уже взошли, сплошным ковром покрыв земляные комья. Вот там-то, на краю проселка, и воткнута в землю эта голая бетонная скамья, словно с неба свалившаяся по прихоти какого-то художника, установившего ее здесь для вида или просто в точке падения. Привал на обочине для сбившегося с пути любителя пеших прогулок, пристанище для заблудившегося путника, лавка для поэта, ищущего вдохновения, веха гипотетического мира. Тот, кто проделал немыслимый путь, чтобы, повалившись, рухнуть на эту скамью — ведь иначе на нее и не сядешь, — имеет вид как минимум потерпевшего кораблекрушение или же просветленного, в любом случае интригует. Как любое аномальное явление, он наверняка удивит и озадачит тех, кто несколько дней спустя обнаружит здесь его бездыханное тело. Тот, кто ныне лежит на скамье с застывшей улыбкой на губах, зовется, то есть звался, — упокой Господь его душу — Арсеном, имя выгравировано на браслете, имена не выбирают, к ним привыкают; слегка разочарованные полицейские опустили руки.