Владимир Файнберг - Иные измерения. Книга рассказов

Они выстраивались в очередь к стойкам регистрации — отдохнувшие, загорелые, с детьми, собачками, куклами в национальных костюмах, кружевными зонтиками.

Это была наглядная демонстрация благополучия. Вряд ли кто из этих людей покусился бы на мой багаж, тем более что зал иногда пересекали двое полицейских. И я злился на себя, добровольно избравшего роль сторожевой собаки.

Порой из глубины темноватого коридора возникала фигура какой-то на редкость безликой женщины. С безразличным видом она обходила зал, как бы невзначай осматривала углы, урны, поглядывала на меня, мою тележку и вновь исчезала в таинственном коридоре. Нетрудно было догадаться, что она — агент секретной службы.

То вытягивая ноги и откидывая назад на спинку кресла затёкшее тело, то подбираясь при очередном приливе пассажиров, слушая объявления по радио на английском и испанском языке о начале регистрации на очередной рейс, я старался поддаться своеобразному очарованию благодушной, почти праздничной атмосферы.

Впервые объявили о задержке рейса в Женеву. Несколько суетливая дама подвела и усадила в стоящее рядом со мной свободное кресло старушку в милых кудряшках. При ней была палка, которая грохнулась на пол, как только компаньонка старушки убежала в сторону касс.

Я поднял палку, подал владелице.

— Мерси, мсье! — она улыбнулась, достала из кармана кофточки круглую коробочку, сняла крышку и предложила мне взять карамельку.

Я отказался и в свою очередь предложил ей угоститься бисквитом из наполовину опорожнённой пачки.

Она взяла. Как ни странно, при моём ничтожном знании французского, мы разговорились.

Я испытывал удовольствие уже оттого, что заговорил после многочасового молчания. С ещё большим удовольствием я отправился искать туалет, попросив доброжелательную собеседницу приглядеть за моим багажом.

…Перед тем как выйти из туалета, подошёл к умывальнику вымыть руки, и тут за спиной раздался голос:

— Сеньор…

Обернулся. Возле кафельной стены на корточках сидел мальчик лет семи. В драном свитерке, шортах. С накрашенными губами!

Он сделал пальцами неприличный жест, развернулся ко мне спиной и приподнял попку.

Я вылетел в зал. Издали увидел — старушка успокоительно махнула мне ладонью. Доставая на ходу сигарету из пачки, чуть не ткнулся лицом в стеклянные двери. Они разошлись передо мной.

С дымящейся сигаретой в зубах стоял перед красноватым, угасающим солнцем Испании, лихорадочно думал: «Как я его не заметил при входе в туалет? Вообще, откуда он взялся? Худой, тени под глазами…»

Швырнул сигарету в урну, вернулся в зал как раз в ту минуту, когда компаньонка поднимала старушку из кресла. Она опять помахала мне, улыбнулась на прощание, тряхнув своими кудряшками.

Я не знал, что мне делать. Отнести мальчику остаток бисквитов? Но я боялся его, как, видимо, будут бояться земляне существ с другой планеты…

Пошёл в глубину коридора навстречу тайной агентше. Остановил. Как мог, по-английски, по-немецки, по-французски втолковывал: нужно немедленно спасти ребёнка.

— Мы знаем, — она пренебрежительно улыбнулась. — Марокко. Эмиграция.

Двинулась в зал.

Я ринулся за ней, побежал. И увидел, как к тележке с багажом торопливо приближаются мои вернувшиеся из города попутчицы.

По радио объявляли о регистрации на рейс Аликанте — Москва.

Там, дома, из окна его берлоги на одиннадцатом этаже видна была статуя Свободы. С течением лет она всё меньше нравилась ему, и он думал, что было бы лучше, если бы скульптор вместо этой истуканши с невыразительным лицом и факелом в руке взял за образец мятежную девушку из картины Делакруа «Свобода на баррикадах».

Здесь же, в Москве, кроме густой кроны дерева, смутно освещённого отблеском дворового фонаря, ничего не было видно. Моросил ночной дождичек. Такой московский, как в детстве.

Бородатый человек с завязанной узелком жидкой косичкой на затылке оторвал локти от мокрых перил лоджии, со стоном разогнулся и повлёк себя в комнату. Покряхтывая, придерживаясь то за шкаф, то за кресло, добрался до постели.

— Нужно хотя бы снять ботинки, — сказал он вслух. — Для приличия. То ли трещина в ребре, то ли сломано. И что-то с шеей. И затылок саднит… «Скорая» ко мне не приедет, до завтрашнего вечера никто не придет…

Ботинки он всё-таки снял, в три приёма. Уложил себя поверх покрывала. Закрыл глаза. И увидел дерево, каким оно бывает днём: с поблёскивающей среди желтеющих листьев леской, застрявшими в ветвях пластиковыми пакетами, тряпкой и чьими-то трусами — всем тем, что с верхних этажей сбросили жильцы или сдул ветер. Десятый день гостил он в этой квартире уехавшего вчера в командировку друга и всё больше проникался сочувствием к несчастному дереву.