Владимир Файнберг - Иные измерения. Книга рассказов

— Записывай номер! Звони! Сейчас в Москву на месяц приехал из Парижа (была названа фамилия известнейшего диссидента, эмигрировавшего во Францию). Он — член редколлегии газеты «Русская мысль». Её читают во всех странах. Немедленно свяжись с ним, отдай статью. Она прозвучит на весь мир!

Конечно, я тут же позвонил.

Человек этот оказался любезен, прост. Сразу же пригласил к себе, продиктовал адрес.

Я собрался. Перечитал статью. Спустился с ней к своему «запорожцу» и поехал по Садовому кольцу, чтобы найти указанный дом невдалеке от Курского вокзала.

Был душный летний день. Ехал и думал об отце Александре, о том, что о нём узнают русскоязычные читатели во многих странах.

Отыскал дом. Припарковался.

Когда открывал дверь подъезда, вместе со мной вошёл человек в пропотевшей тенниске, который тащил стеклянную трёхлитровую банку из-под томатного сока. Судя по запаху, в ней было бочковое пиво.

— Вы случайно не ко мне? — спросил он, когда мы вместе вышли из лифта на третьем этаже.

— Наверное, случайно к вам, — улыбнулся я.

Подержал тяжёлую банку, пока он отпирал дверь.

— Прекрасно, — сказал он, ставя на стол стаканы. — Будем утолять жажду и наслаждаться роскошью человеческого общения!

— Мне не до этого, — буркнул я и протянул ему статью.

Он быстро просмотрел её, отложил в сторону.

— Ваша статья хороша уже тем, что она коротка. Отвезу её в Париж, отдам своей жене, которая член редколлегии «Русской мысли». Она всё решает. Напишите свой адрес, телефон. Мы вам сообщим.

Он налил пиво в стаканы. Принялся с удовольствием пить, рассказывать о том, как его арестовывали, конвоировали, гноили в лагере.

Это был лёгкий, весёлый человек, вырвавшийся на свободу и теперь поющий свою песню.

— Вам не доводилось знать отца Александра? — попытался я вернуть его к своей боли, своей теме.

— К сожалению, нет. Штука в том, что, с одной стороны, я слышал, что это был гениальный человек, с другой — вопросы религии, православия меня как-то не колышут.

— Понятно, — сказал я, вставая. — Значит, если статью опубликуют, меня известят?

— Ну конечно! Постойте! А вы читали нашу «Русскую мысль»? Сейчас получите от меня в подарок два комплекта за этот и прошлый год. — Он пал на колени, вытащил из-под дивана две перетянутые шпагатом пачки газет.

Я принял увесистый дар, простился и уехал.

Месяц трудолюбиво перелистывал газетные страницы. Читал статьи всемирно известных интеллектуалов из США, Германии, Англии — специалистов по России, кремленологов, священников Зарубежной Церкви. Почти в каждой из них раздражало словосочетание — «с одной стороны... с другой стороны...».

Страницы пестрели объявлениями о собраниях тех или иных эмигрантских организаций, некрологами — извещениями о смерти в Париже, Ницце или в Австралии бывших участников Белого движения — каких-то генералов от инфантерии, есаулов, а также родственников графов и князей «царствовавшего дома Романовых».

Я ушуршался страницами газет и стал подумывать — куда их выкинуть.

И вот он позвонил. Не понял, ещё из Москвы или уже из Парижа. Я был убеждён, что это известие о том, что моя статья наконец опубликована. Но он первым делом спросил:

— Ну, как вам наша «Русская мысль»? Прочли?

Конечно, можно было как-нибудь отвертеться, смолчать.

Я все же сказал:

— По-моему, в ней нет ничего русского и никакой мысли.

Он повесил трубку.

…Статью в защиту отца Александра так никто и не напечатал.

Было раннее январское утро в южном городе.

Я вышел на улицу, сладостно ощущая на левом плече тяжесть деревянных весел. Придерживал их понизу. На другом плече висела брезентовая сумка с большой вертушкой из непотопляемой коры пробкового дуба, на которой была намотана крепкая леска, кончавшаяся длинным поводком-ставкой с крючками, замаскированными цветными птичьими пёрышками, и свинцовым грузилом. Ещё в сумке имелся бумажный пакет с ломтём хлеба, яблоком и фляжкой крепко заваренного чая.

Ничего, кроме этих простых, как букварь, вещей, мне не было нужно.

В небе ещё трепетали звезды.

Я шёл по влажным от росы улицам. Ни машин, ни прохожих.

В освещённой электричеством витрине парикмахерской ещё стояла на вате забытая новогодняя ёлка. Где-то в парке по-весеннему ворковала горлица.

Весла сползли с плеча на ключицу. Поправив их на ходу, я обратил внимание на то, что над тёмными силуэтами зданий, над платанами и кипарисами струится синеватое свечение. И от этого все вокруг становится нереальным, волшебным. Как на картинах Ван Гога.