Владимир Файнберг - Кавказ без моря

Ох, до чего же он все‑таки надоел, этот сострадатель, который сразу поставил меня в известность, что половина гонорара отойдёт к нему. В конце концов, он, в самом деле, приходит ко мне в номер каждое утро, участвует в переделке сценария тем, что подаёт порой здравые профессиональные советы. Все‑таки поставил восемь или десять картин, получивших всесоюзную известность.

С ним до скуки все ясно. Попивает после водочки чаек с лимоном, вполне справедливо возмущается по поводу оформления столовой, где со всех стен тебе навстречу, как клопы, вылезают космонавты в скафандрах. И при этом не могу отделаться от мысли, что уж как‑то странно выглядит история нашего знакомства, все это моё суетное пребывание здесь.

Да и письмо жжёт сердце.

ПИСЬМО

«Здравствуй, Ёжик!

Мы были очень рады получить твою весточку. Надеемся, что ты заработаешь денег, что кино получится замечательное. Тем более — об археологии. Завидую: дышишь воздухом Кавказа! Там у вас, наверное, ещё осень, а здесь выпал снег. Всё стало грязным, все хлюпают носами.

Я пока что держусь. Держись и ты, мой мальчик. Старайся не омрачать свою жизнь.

Кстати, помнишь, ты сказал перед отъездом о моём пропавшем золотом колечке — «Нужно попробовать посмотреть колено трубы умывальника».

Только в эту пятницу Марку удалось вызвать сантехника. Оно оказалось там!

Все‑таки жаль, что ты так внезапно уехал. Как с неба свалилась большая посылка. Там, среди прочего, рубашка на кнопках и джинсы. Как раз на тебя.

Марк недавно гулял с друзьями по Красной площади. Загрипповал. Пока что без осложнений.

Ты обещал молиться за меня.

Мы по тебе очень скучаем. Целую.

Жанна».

Впечатление, что здесь в ноябре день ещё короче, чем у нас, на гораздо более высокой широте Москвы.

Хотя катим не в горы, а от них, по насыщенной влагой холмистой равнине, несмотря на всего лишь четвёртый час пополудни, уже не то чтобы сумрачно, а гнилосто–увядливо все окрест. Немощно освещение земли и небес. Кажется, увяло, обессиленное от древности, само время.

Хасан, похожий на Санчо Панса, одетый в ватную телогрейку, словно прилип к рулю. Двигатель газика ровно рокочет, нагоняя сон. Хорошо Вадиму. Он ухитрился улечься на заднем сиденье, да ещё накрылся буркой.

Я совсем не выспался прошедшей ночью. Из‑за треволнений с маленьким народцем. И, конечно же, из‑за письма.

Ничего не разрешилось. Ни на один незаданный и даже заданный вопрос ответа опять не получил. Будто общаюсь с безнадёжно глухим человеком. А ведь она чуткая, как лань. Даже не пишет, выполнила ли просьбу: дозвониться в Дом Ветеранов партии, чтобы узнать о здоровье моего отца. С одной стороны, крайне эгоистична: все направлено только на себя. Это письмо опять о себе и Марке, с другой — каждый день, в сущности, рискуют жизнью. А тут ещё я путаюсь под ногами… Все‑таки здорово, что уехал! Решился на хирургическую операцию. Мне больно. Ей, видимо, нет. И, слава Богу!

— Хасан, долго ещё ехать?

— Сегодня уже не половите. Темно будет. Ничего, через час на месте. Коньячок–балычок, выспитесь, а завтра весь день ваш. К вечеру приеду, заберу к себе. Моя с утра готовить будет. Может быть, даже Шамиль приедет!

— Слушай, Хасан, — я понижаю голос. — Ты не знаешь, зачем я им всем понадобился? Что происходит?

— Хорошее, одно только хорошее. Мы, кавказские люди — гостеприимный народ, а сегодня–завтра суббота–воскресенье, вот Шамиль и придумал рыбалку, чтоб вам не скучать в гостинице! Это Вадим Юрьевич ему сказал, что вы любите рыбу ловить.

Ещё раз, уже не в первый, быстро перебираю в уме подробности нашего с Вадимом недавнего знакомства.

Жизнь, даже самая обыкновенная, если вдуматься, чрезмерно странная штука.

Точно помню тот вечер в Москве, когда какой‑то незнакомец позвонил, спросил, не терял ли я телефонную записную книжку?

Обрадовался, сразу понял — книжка нашлась в будке телефона–автомата, у метро «Сокол», где я её наверняка забыл на железной подставке. Смешно! Уже два года знаю этот номер наизусть, и все‑таки каждый раз, звоня Жанне, чтобы не дай Бог не ошибиться, гляжу в записную книжку.

Все знают, насколько противно становится на душе, когда вдруг обнаруживаешь: твоей записной книжки нет, и после долгих, заведомо обречённых на неудачу поисков, убеждаешься — она пропала безвозвратно.

Ещё противнее заставить себя восстанавливать номера телефонов и адреса. Обязательно выясняется: большинство этих телефонов и адресов больше не нужны. Часть адресатов умерла, другие давно оставили тебя, забыли или предали, и, в сущности, восстанавливать нечего, кроме полутора десятков номеров учреждений, вроде домоуправления или аптеки. А считанное количество телефонных номеров ещё оставшихся в твоей жизни дорогих для тебя людей ты и так наизусть помнишь. Происходит как бы внезапная ревизия твоей жизни, и каждый раз нависает угроза банкротства…