Владимир Файнберг - Все детали этого путешествия

Я сел в одно из них и увидел: метров через двадцать резко, без перехода начинается пустыня.

От фиников струился такой нежный аромат, что жалко было их есть. По вкусу они нисколько не напоминали те слипшиеся приторно-сахарные плоды, которые лет семь назад ещё продавали в магазинах Москвы. Впереди в песках пустыни показалась кавалькада. Цепочка всадников на стройных породистых лошадях медленно проехала, направляясь к ресторану.

Мужчины в пробковых шлемах, в бриджах и сапогах, длинноволосая женщина в платье-амазонке с хлыстиком в руке... Послышалась английская речь. Словно иллюстрация к колониальному роману девятнадцатого века прошла перед глазами.

«Богатые люди, — подумалось мне. — Приезжают сюда на зиму из Европы, Америки. Тут вон какое солнце, тепло, все тридцать три удовольствия. Иллюзорная жизнь, спектакль под открытым небом, где ты и актёр и зритель».

Больше всего на свете страшился я оказаться под властью иллюзий. Сполна познал их гипнотическую силу, будучи в своё время пионером и комсомольцем. Да и потом сколько игр подсовывал дьявол, чтоб усыпить, заставить забыться. Жизнь можно видеть в упор, только если помнишь о смерти.

Вот эта кавалькада, эта пустыня, этот оазис за спиной, это воспоминание о внучке Сталина, эта встреча с Джованной из Флоренции, скандал в автобусе — что это все такое? Временные формы на фоне вечности. Тающие, как туман, знаки на Пути, именно «детали этого путешествия» души, каждый раз говорящие внимающему сознанию даже сверх того, что оно может вместить. Только что было продемонстрировано Богатство, причём в пристойном, картинно-красивом виде, как бы приспособленном к особенности моей личности, любящей приключения и путешествия. Кажется, эти люди на арабских скакунах обладают всем. Хотя на деле это, конечно, жалкая иллюзия перед лицом смерти. Никто не обладает ничем.

Тот же финик, веточка апельсинового дерева, травинка ничуть не менее величественны, чем пирамида фараона Тети.

Резкий гудок поднял с кресла. Шел к стоянке мимо бара, теннисных кортов к автобусу, у раскрытых дверей которого толпились курильщики.

«Еще позавчера я был в Москве!» — подумал я с изумлением. Казалось, здесь, в Египте, я нахожусь давно.

Время в путешествиях подобного рода растягивается, меняет свои свойства. Я был убеждён, что это не психологический, а объективный феномен, странным образом оставшийся в памяти, как свёрнутая тугая пружина. Только коснись её, освободи, и она снова начнёт распрямляться...

Автобус шёл, набирая скорость, по пыльной дороге, когда за его окнами замелькало что-то пёстрое. Это был табор цыган. Кибитки. Костер. Женщины в многослойных юбках, с младенцами на руках, девочка в монистах, держащая ведро.

И здесь, по земле Египта странствовало это племя — неприкаянное, свободное. Теплой волной обдало сердце. Я питал слабость к цыганам. Порой грязным, вороватым, малограмотным. Вот уж кто жил, как птицы небесные, не копя себе сокровищ. Может быть, поэтому именно цыгане чаще, чем другие люди, обладают даром предвидения — успешно гадают, предсказывают. Какой-то гранью они противостоят гипнозу повседневной жизни, унылой оседлости сознания. Оттого и раскрываются. Но некая порча лежит на них как заклятье. За что-то же их выгнали из Индии, рассеяли по всему свету.

Конечно, не дело народу существовать без своей земли. Как перекати-поле. Вот уж кто не обладает ничем, кроме неба над головой!

Память тотчас развернула давно позабытую картину: я, совсем молодой, ночью посреди табора на берегу Себежского озера в Великолукской области. Искры костра взлетают к звёздам. Старая цыганка с округлым, как у Магды, лицом поёт песни, порой прикладывается к гранёному стакану, куда ей подливает водку усатый цыган в широкополой шляпе. «Мой костёр в тумане светит, искры гаснут на лету...» Слышно, как поблизости хрупают травой кони, как вскидывается рыба в озере. Хорошо было на душе у меня. Безотчетно хорошо.

Лишь теперь я осознал, что тогда во мне закладывалось ощущение воли. Свободы.

К вечеру прибыли в отель, а оттуда — на Каирский железнодорожный вокзал, чтобы отправиться за тысячу километров к югу, к Северному тропику — в Асуан.

Это был не Северный тропик, а всего лишь станция Туапсе, но тогда, одиннадцать лет назад, переход от погрязшей в ледяных дождях России к солнечному утру черноморского города показался чудом.

Едва я спрыгнул со ступенек вагона на перрон, как увидел среди немногочисленных встречающих очень высокого человека в зелёной форме лесничего.