Феликс Розинер - Некто Финкельмайер

— Да ведь кто же знает, по закону-то церковному, может, и верно — не дело. А по моему разумению так: Бог-то — или его нет; или — один он у всех. Как смотришь?

Я смотрел так же… На том и порешили. И похоронил я мою маму Голду под православным крестом вместе с рабой Божьей Анастасией. И вместе они две бабы лежат. Им хорошо вдвоем, мирно лежат…

С Фридой вышло у нас будто случайно, будто неожиданно для обоих, но, конечно, иначе и быть не могло. Я допоздна засиделся у Леопольда и, когда вернулся, тихо вошел в темную комнату, уверенный, что Фрида уже давно спит. Только я лег, в коридоре стукнула соседская дверь, послышался голос Фриды — она желала соседке спокойной ночи, и наша дверь шумно открылась. Изголовье моей кровати упиралось в заднюю стенку платяного шкафа, и тень от него скрывала меня. Фрида прошла мимо, я слышал, как стала раздеваться она там, в своем уголке. И вдруг она появилась уже без одежды около обеденного стола, совсем близко от меня, сняла и аккуратно сложила салфетку, которой была прикрыта оставленная мне еда. Решила, что я, вернувшись, могу и не заметить приготовленного ею ужина!

Шепотом я позвал ее. Она тихонько вскрикнула и, сжавшись, замерла. Я протянул руку, привлек Фриду к себе, дрожащая, нырнула она под одеяло и прижалась к моей груди.

Некоторое время ради любопытных соседских глаз еще висела в углу занавеска. Управдом остановил меня во дворе и на малопонятном наречии лиц, облеченных властью, официально предупредил о нарушении паспортного режима, проживании без прописки в черте города Москвы, об излишках жилплощади, и вообще, «не известно на каком основании вы с ней живете и на какие средства». Но очень скоро основания появились: Фрида радостно сообщила, что она беременна. Женщина, которая регистрировала наш брак, — кажется, она жила через улицу, — благословила нас укоризненно: «Ну и вот, давно пора!..»

На жизнь пока хватало: деньги, те, что еще оставались, я вручил Фриде, которая тратила их с расчетливостью поразительной. Где-то впереди маячила и вторая часть гонорара. О будущем думать я не умел: можно ли думать о будущем, если пишешь стихи? Однако Мэтру мое грядущее виделось вполне определенно: как только я получил гранки сборника А. Ефимова, мне было велено, не дожидаясь выхода самой книги, послать ее прямо в гранках на конкурс Литературного института. Спустя месяц я получил ответ, что А. Ефимов творческий конкурс выдержал и допущен к сдаче приемных экзаменов. Я отправился в институт, в канцелярии вынули мое дело, секретарша раскрыла папку и, прочитав лежащую сверху бумажку, протянула ее мне:

— Мы, правда, не должны сообщать, кто рецензировал ваши, но тут, видите, Александр Эммануилович сам просит, чтобы вы ему позвонили.

«Сообщите А. Ефимову, — прочитал я, — чтобы он обязательно связался со мной по телефону для переговоров о его участии в сборнике молодых поэтов». Подпись подавляла четкими буквами «д.ф.н.», а затем следовал веселый рядок ровно посаженных тоненьких палочек, у которых, как у молодых побегов отростки, кое-где кудрявились росчерки и завитки.

Секретарша сказала мне номер, и я тотчас же позвонил из автомата на бульваре.

— Кто-кто? — с напористой быстротой, не дожидаясь, пока я назову себя, спросили в трубке.

— Это по поводу стихов.

— Дорогой мой, все по поводу стихов! — Кто именно, кто? Кто вас направил?

— Никто не направил. Финкельмайер.

— Кто-кто направил?

Я плюнул. Зло сказал:

— А. Ефимов. Книга «Знамя полковое». Вы же сами и велели!

— Ефимов? А, тот Ефимов? Голубчик, так я же вас просил, приносите стихи, куда вы пропали?

— Вы меня не просили, вы написали, что…

— Это все не имеет значения! Несите сегодня же, сегодня. Но — вы понимаете — только неопубликованные! Только. Вам ясно?

И так как я молчал, он беспокойно повторил:

— Вам что-нибудь не ясно?

С тоской я спросил:

— А куда нести?

В трубке закудахтало и заклокотало:

— Дорогой мой, голубчик, мне нести, мне, как же так?

— Я не знаю вашего адреса.

— Ах, но в справочнике Союза он есть! У вас его нет? Пишите, быстренько, быстренько! — у вас есть чем писать?

Я поехал домой, взял стихи и явился к нему. Это был гривастый, неопределенных лет огрузневший мужчина, который, даже молча сидя в кресле у письменного стола, умудрялся непрерывно производить разного рода шумы. Я бы сказал, что постоянный шум был для него способом существования, будто только под это сопение, хмыканье, шуршание и почесывание клетки его организма и могут успешно делиться…