Валерий Вотрин - Логопед

— Па… па… па… — произнес он, помогая себе руками.

— Не спешите, — подбодрил Рожнов. — Излагайте по существу.

— Па… ра… из… — вытолкал из себя человек.

— Я понял вас, — кивнул Рожнов. — Произвол, так?

Человек закивал.

— Чей произвол?

— Ых, — сказал человек, уставляя палец в Штина.

— Понимаю вас, — сказал Рожнов, испепелив того взглядом. — Продолжайте.

— Са… са… са… ва…

— Свобода? Свободы нет?

Человек с жаром закивал.

— За… за… кы… кы…

— Закон?

Человек кивнул и тут же показал руками — нет.

— Закона такого нет — вас тут держать?

Тут закивала и замычала вся толпа. Вперед выступил еще один безъязыкий.

— Пы… сы…ты…

— Писать?

Человек закивал и продолжил:

— Бы… мы…

— Бумагу? Бумаги не дают — писать?

Толпа замычала в подтверждение так громко, что Рожнов невольно сделал шаг назад.

— Вот что, товарищи, — произнес он. — Я сейчас распоряжусь выдать вам бумагу. Времени у вас — до окончания рабочего дня. Пишите, пожалуйста.

Под наблюдением Рожнова в толпе раздали листы, ручки, и счастливые немтыри, мыча, разбежались по своим углам.

Со Штиным Рожнов уже не разговаривал. Он стал обходить дом. Все здесь было как в больнице: общие палаты, койки, прикрытые толстыми одеялами, прикроватные тумбочки. Все было новое, крашеное. Было и медицинское оборудование: какие-то аппараты, размеренно пикая, стояли в некоторых палатах. Рожнов не вдавался насчет них в детали. Их, этих деталей, было так много, что можно было поневоле отвлечься от главного. Он заходил в палаты и всюду видел: немтыри пишут. На него даже не оглядывались. Каждый воспитанник настолько ушел в рассказ о собственных бедах и в связанные с этим переживания, что Рожнова просто не замечал. На него поднимали невидящие глаза, что-то мычали, а потом снова опускали глаза к бумаге. А та терпела годами выстраданные рассказы немтырей.

Рожнов тихонько подозвал одного из своих помощников.

— Митя, скачи в минобраз и требуй допуска в другие дома. Завтра разобьемся по группам.

Сообразительный Митя кивнул и исчез. Рожнов медленно продолжал обход.

К вечеру помощники принесли Рожнову собранные по палатам заявления немтырей. Беглый его взгляд выхватил строчку: «А как я есть пррризванный нашей ррродной Паррртией, то всецело готов занять любые положенные должности, но, будучи схвачен пррреступными…», Рожнов, качая головой, аккуратно собрал листы в одну стопку и сунул в папку. На него отсутствующим взглядом смотрел Штин.

— Я буду жаловаться, — сообщил он равнодушно.

— Жалуйтесь, конечно, — разрешил Рожнов.

— Мы все зафиксировали. Вами допущены нарушения. Превышаете полномочия, — кинул Штин.

— Как же без этого? — не стал возражать Рожнов. — У нас ведь так: не превысишь полномочий — ничего не добьешься. Вот и приходится превышать.

— Вот вы и превысили.

— Допускаю. Но мы не со зла.

— За дверь кто будет платить?

— Вы направьте запрос в министерство.

— Образования?

— Образования.

Вошел помощник, сообщил:

— Все готово, Юрий Петрович.

— Все взяли?

— Все.

Рожнов повернулся к Штину:

— Ну, спасибо, Игорь Анатольевич, — попрощался он.

Штин промолчал.

Во дворе их окружили немтыри. Они что-то растроганно мычали, провожая их под сплошным холодным дождем.

Рожнов ездил по исправдомам всю неделю. Под конец этой трудной недели по телевидению неожиданно выступил Куприянов. Это было его первое телевыступление с момента избрания генерал-прокурором.

— Дорогие товарищи! — начал он, и вдруг стало заметно, что он немного гундосит. — Партия и правительство прилагают…

Рожнов речи не слышал: допоздна просидел за составлением отчета. Как потом ему рассказывали, речь Куприянова лилась плавно и привычно, перекатываясь на затверженных оборотах. Поведал он планах на будущее, о скором начале посевной. А потом стал рассказывать Куприянов о насущных задачах, и вся страна вдруг замолкла.

— Товарищи! Ни для кого не секрет, что наше недавнее прошлое канонизировано и идеализировано, возведено в ранг общих непреложных догм. Самое опасное — замалчивать историю, заглушать ее честный голос. В угоду политическому моменту конкретные исторические факты и события, плоды деятельности таких значительных исторических фигур, как, например, Василий Тарабрин, искажаются, а то и просто скрываются от общественности. Открытое и непредвзятое осмысление собственной истории — гарантия открытости нашей политической системы, ее демократического будущего.