Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

— Холден, это я. — Тут уже эта Сэлли. — Что такое?

— Сэлли? Эт ты?

— Да — и хватит орать. Ты пьян?

— Ну. Ссушь. Ссушь, а? Я приду на Рожжесво. Лана? Елку те украшать. Лана? Лана, а, Сэлли?

— Да. Ты пьян. Ложись уже спать. Ты где? Ты с кем?

— Сэлли? Я приду те елку украшать, лана? Лана, а?

— Ладно. Ложись спать. Ты где? С тобой кто-то есть?

— Никто. Я, я сам и опять я. — Ух как же я нажрался! И по — прежнему щупал брюхо. — Мя подбили. Банда Булыжника мя подстрелила. Знашь, да? Сэлли, знашь или не?

— Я тебя не слышу. Ложись спать. Мне пора. Позвони мне завтра.

— Эй, Сэлли! Хочшь, шшоб я те елку украшал? Хочшь? А?

— Да. Спокойной ночи. Иди домой и ложись спать.

И она повесила трубку.

— Спок’чи. Спокочи, Сэлли, рыбка. Сэлли милая любимая, — говорю. Можете себе вообразить, как я нарезался? Я потом тоже повесил. Она ж, наверно, со свиданки только пришла. Я прикинул, как она там с Лунтами где-то и всяко-разно, и с этим туполомом эндоверским. И все они плавают кругами по чайнику, нафиг, с чаем, и вжевывают друг другу что-нибудь хитровывернутое, и все с таким шармом и все такое фуфло. Господи, вот не надо же было ей звонить. Когда я нажираюсь, я совсем съезжаю с катушек.

Я поторчал в будке еще сколько-то. Вроде как держался за телефон, чтоб не вырубиться. Сказать вам правду, мне было не сильно восхитительно. Только в конце концов я оттуда вышел и двинул в сортир, шатаясь, как последний дебил, а там налил холодной воды в раковину. И макнул туда голову — по самые уши. Не стал даже ни вытирать, ничего. Пусть эта падла капает. Затем подошел к батарее у окна и на нее сел. Там было нормально и тепло. Очень в струю, потому что я весь дрожал, гадство. Смешная фигня — меня всегда трясет, как не знаю что, если я надираюсь.

Делать больше было не фиг, поэтому я стал и дальше сидеть на батарее и считать белые квадратики на полу. Отмокал потихоньку. У меня по шее лился где-то, наверно, галлон воды за воротник, по галстуку и всяко-разно, только мне было надристать. Я слишком нажрался, а то б не надристать было. Потом, совсем немного погодя, зашел расчесать свои златые кудри тот типус, который Валенсии на пианино подыгрывал, такой завитой весь, гомик на вид. Мы с ним как бы разговорились, пока он причесывался, вот только он оказался не слишком, нафиг, дружелюбный.

— Эй? Вы эту малышку Валенсию увидите, когда в бар вернетесь? — спрашиваю.

— В высшей степени вероятно, — говорит. Остряк-самоучка. Что-то мне сплошь остряки попадаются.

— Слышьте? А передайте ей мои комплименты. Спросите, этот, нафиг, халдей от меня что-нибудь передавал, а?

— А чего б тебе домой не пойти, землячок? Тебе вообще сколько лет?

— Восемсят шесть. Слышьте. Передайте ей мои комплименты. Лана?

— Земляк, иди домой, а?

— Это не про меня. Ух, а вы зашибись, нафиг, на этом пианино играете, — говорю. Это я ему просто польстил. Говняно он на пианино играл, сказать вам правду. — Вам по радио выступать надо, — говорю. — Такому симпотному. С этими, нафиг, золотыми кудряшками. Вам нужен импресарио?

— Иди домой, земеля, будь умницей. Иди домой и проспись.

— Некуда идти. Кроме шуток — вам импресарио нужен?

Он не ответил. Просто взял и вышел. Закончил уже перья себе чистить, приглаживать там и всяко-разно — и ушел. Как Стрэдлейтер. Все эти красавчики одинаковые. Как только, нафиг, допричесываются, так берут и отваливают.

Когда я наконец слез с батареи и вышел в гардероб, я просто ревел и всяко-разно. Не знаю, почему, но вот поди ж ты. Наверно, потому что одиноко и так тоской прибило. А потом я дошел до гардероба — и не смог, нафиг, номерок найти. Хотя гардеробщица очень нормально к этому отнеслась. Куртку мне все равно отдала. И пластинку про «Малютку Ширли Бинз» — та у меня никуда не делась и всяко-разно. Я гардеробщице дал зеленый за то, что она такая нормальная, только она не взяла. Все твердила мне, чтоб шел домой и проспался. Я вроде как попробовал свиданку ей назначить, когда она закончит работу, а она не захотела. Говорит, она мне в матери годится и всяко-разно. А я ей седину свою, нафиг, показал и говорю: мне сорок два, — я, само собой, просто дурака валял. Но она все равно нормальная. Я показал ей свой, нафиг, красный охотничий кепарь, и ей понравилось. Заставила меня его надеть перед выходом, потому что у меня башка еще мокрая была. Путёвая такая тетка.

Я наружу вышел — так будто и не бухал вообще, но там опять холодрыга, и у меня зубы застучали, как не знаю что. Никак успокоить их не мог. Я допер до Мэдисон-авеню и стал ждать автобуса, потому что грошей у меня почти не осталось и на моторах и всяко-разно уже надо было экономить. Только, нафиг, в автобус садиться мне было совсем не в струю. А кроме того, я даже не шарил, куда же мне ехать. Поэтому я чего — я двинул к парку. Прикинул, дойду до того прудика и погляжу, чем там утки маются, — там они вообще или нет. Я ж по-прежнему не в курсе был, там они или нет. До парка недалеко, да и двигать мне особо некуда было — я пока даже не шарил, где ночевать стану, вот и пошел. Я ни устал, ничего. Мне просто было тоскливо, как я не знаю что.