Томас Эспедаль - Идем! или Искусство ходить пешком

— Его оскорбления в адрес деда наша семья воспринимает как великий комплимент, — говорит он.

Мы понимаем, что беседа закончена.

— И куда же вы теперь? — спрашивает он.

— Нам пора, — отвечаю я тактично.

Мы отправляемся дальше, в поисках приключений. Ноги болят, и спать под открытым небом будет очень тяжело. Я предлагаю поселиться в отеле. Мне нужны кровать и телевизор, стены и гардины, мне хочется оказаться подальше от природы и птиц.

Но мой друг Нарве, еще более опытный бродяга, предлагает пересечь границу Италии в районе Доломитов. Ему очень хочется в горы, он жаждет увидеть эти потрясающие горные хребты, побродить по вершинам и переночевать в горах. Пора-пора, нам предстоит нелегкий поход. Мы спорим. Я возражаю.

Я вымотан, я еще не совсем опытный бродяга, и это — моя вторая неудача.

В конце концов мы пересекаем итальянскую границу на поезде. Но после двух суток полного штиля в отеле я ощущаю беспокойство и трепет, страсть к путешествиям снова закипает в крови, и я хочу снова в путь.

Теперь-то я понимаю, что стать бродягой одним махом нереально, что не так-то это просто. Потребуются тренировки и мужество, навыки и время.

Через леса мы пробираемся до Азоло, к дому, где я прожил два месяца у моего друга, Гарольда Костелло, писателя, который никогда и ничего не написал.

Зато я в этом доме написал кое-какие главы своего первого романа.

Пока мы спускаемся к виноградникам и оливковым деревьям, к ульям и боярышнику, я думаю: круг замыкается. Но нет, именно здесь он начинается. Это начало. Начало долгого пути, первый шаг к профессии и судьбе бродяги.

Я выхожу из пивнушки в Осане в новых сапогах фирмы «Гармонт», они светло-зеленого цвета и очень гармонируют с одеждой. Темно-синий костюм, в светлую полоску, расклешенные штаны, на мне новая белая сорочка и яркий спортивный рюкзак, оранжевого цвета, он прямо-таки светится.

Довольный своим видом, я целеустремленно направляюсь к церкви Осане и выхожу на почтовый тракт.

Известно, что Руссо любил гулять в своеобразных армянских одеждах: он надевал меховую шапку, кожаный шарф и сорочку из грубого домотканого сукна. Есть его портрет в этом одеянии, кисти Рамсея [18] Аллен Рамсей-младший (1713–1784) — английский художник. . Самоуверенность, позерство и безумие, которые угадываются в его взгляде, вполне соответствуют автобиографическим признаниям в предисловии к «Исповеди»: «Я затеваю беспримерное дело, которому не найдется подражателей. Я хочу показать человека во всей правде природы, и таким человеком буду я сам» [19] Цитируется по изданию: Руссо, Ж.-Ж. Исповедь. М.: Захаров, 2004. С. 6. .

Но ведь описать себя откровенно почти невозможно. Писатель маскируется. Он прячется, язык — его щит.

То, что Морис Бланшо [20] Морис Бланшо (1907–2003) — французский писатель, эссеист. пишет о Кьеркегоре, относится и к Руссо: «Непрерывно повествуя о себе и размышляя о событиях своей жизни, Кьеркегор притворяется, будто все, что он пишет, неважно, незначительно. Его величие в том, что он хранит тайну. Он саморазоблачается и маскируется одновременно».

Армянские одежды — это декор, за которым прятался Руссо. Он искал убежище вовсе не в природе, он прятался в литературу, в словесную чащу. Описывая самого себя и свое окружение, он не сомневался в своей правоте. Но он не был инакомыслящим, он преподносил себя как иного. Писатель, который всем своим творчеством тщится доказать, что он дитя природы, отнюдь не был искренен, он провокатор, фланер и истинный позер: «Я один знаю собственное сердце и знаком с человеческой природой. Я не похож на тех, кого встречал, и смею думать, что отличаюсь от всех живущих ныне людей. Если я и не лучше других, то я, по крайней мере, иной. И плохо или хорошо поступила природа, разбив форму, в какой я был отлит, можно будет судить, лишь прочитав эти строки» [21] Руссо, Ж.-Ж. Исповедь. М.: Захаров, 2004 С. 5 .

Читая Жан-Жака Руссо, не перестаешь восхищаться им как писателем, но как личность он часто ускользает, а порою просто кажется отталкивающим. Однако привилегия читателя заключается в том, что он не обязан поклоняться писателю: «Так что я один в мире, без брата, без ближнего, без друга, — и без всякого общества, кроме своего собственного».

Было ли одиночество Руссо всего лишь фикцией, литературным приемом? Вполне возможно. Как все великие и одинокие мечтатели, он жаждал общения и понимания, но чем больше размышлял и писал об этом, тем более одиноким становился. Именно из-за своих произведений он обрел врагов, и одиночество стало его уделом. Но писательская стезя — как Ахиллесово копье, оно ранит, и оно же исцеляет. Руссо разбавлял свое одиночество читателями.