Алексей Моторов - Преступление доктора Паровозова

— Да? Ну и правильно! — отвечает Шурик. — А кем же еще?

Действительно, думаю, а кем же еще!

— Ну что, Паровозов? Говорят, ты сегодня отличился? Да ты просто какой-то иглоукалыватель, не побоюсь этого слова, рефлексотерапевт!

Витя Волохов, мой кореш, заступил на ночное дежурство, он уже все знает, рассказали в ординаторской.

— Где сокровище-то это?

Она лежит на пятой койке, та девушка, которая поступила сегодня днем с остановкой. Монитор, стоящий над ней, выписывает кривые сердечных сокращений. Ровно восемьдесят в минуту. Мы подходим, Витя поднимает ей веки и смотрит в зрачки.

Зрачок человека в норме реагирует на свет. Когда светло — он узкий, когда темно — расширяется, многие лекарства тоже могут влиять на его величину и реакцию. При смерти мозга зрачок максимально широкий, он не реагирует на свет, да и вообще не реагирует ни на что.

Цвет глаз этой девушки нельзя разобрать, настолько широкие у нее зрачки. Как будто два бездонных колодца, ведущие в густой мрак и тишину, поглотившие ее с сегодняшнего дня.

Мы молча смотрим и не говорим друг другу ничего, да и зачем, когда все и так понятно. Садимся каждый на свой стул посреди реанимационного блока.

— А куда же ты все-таки умудрился своей иглой сегодня попасть, Леха?

Я пожимаю плечами, да и какая сейчас разница.

— Ничего, вот скоро тебе все объяснят, про возбудимость, проводимость, сократимость и автоматизм! И не кисни, Паровозов, в медицине все бывает, салага! — гулко хлопнув меня по спине, говорит Витя и идет в буфет пить чай.

Надо же, думаю, и точно, скоро мне все объяснят, очень скоро.

А я уже и забыл, что наконец, с шестого захода, поступил в институт. Ну что же, как правильно говорит Витя Волохов, в медицине все бывает. Только сегодня утром я ездил на Моховую и смотрел списки. Но мне кажется, что это было очень давно и не со мной.

Я сижу на стуле, уставившись на экран монитора, где зеленый зайчик шустро выписывает замысловатый путь. Когда он резко взлетает вверх, раздается сигнал. Частотой восемьдесят раз в минуту.

Мы нашли Хуторского на берегу нашей речки-переплюйки. Он лежал на спине с травинкой в губах, зажмурившись. У него было явно хорошее настроение, мне даже показалось, что он улыбается. Когда Виталик открыл глаза на звук шагов и увидел нас, то улыбка мигом исчезла, а сам он поднялся.

— Хуторской! Я тебе говорил, что у меня мама акушер-гинеколог? Говорил?

Виталик оглянулся, за ним была река. Потом он опять посмотрел на нас, мы стояли перед ним — Балаган, Вовка и я. Про балагановскую маму-гинеколога давно знали все.

— Говорил? — еще раз повторил Шурик.

Виталик кивнул, не сводя взгляда со здоровенной палки в руке у Балагана. Я заметил, что его немного стало потряхивать. Мы подошли ближе.

Тогда Виталик попятился и вдруг, поскользнувшись на мокрой глине, шлепнулся на четвереньки. Ноги его оказались в воде, руки на берегу. Хорошая поза.

— Ты на какой курс перешел, Хуторской? — поинтересовался Балаган.

— Ну… на четвертый! — выдавил тот, даже не пытаясь разогнуться.

— Я тебе еще про свою маму забыл сказать, что она секретарь парткома в Снегиревке. Еще раз в «Дружбу» сунешься, пятого курса у тебя не будет!

Балаган размахнулся и с силой запустил палкой. Виталик сжался и зажмурился. Палка, коротко просвистев, упала далеко за Хуторским на середину реки, где ее сразу подхватило течение.

— Апорт! — широко улыбнувшись, произнес Балаган.

Мы заржали, повернулись и пошли в лагерь, не оглядываясь.

Больше Виталик Хуторской в «Дружбу» не приезжал.

Я сидел и мудрил с журналом поступлений, в сводке не сходилось на одного человека. До пересменки оставалось всего ничего. В эту минуту в блок влетела Катя Орлова, она всегда так стремительно забегала, а сегодня, похоже, еще и куда-то опаздывала, наверное, на терапевтическую конференцию, которая у нас в восемь утра. Быстро подхватила со стола кипу историй болезни и в дверях бросила:

— Леша, ты что, оглох? Пятая койка аппарату сопротивляется, загрузить нужно!!!

Вдруг она запнулась, и мы оба, как по команде, посмотрели друг на друга, а потом на пятую койку, на которой вот уже неделю лежала эта девушка, самоубийца.

— не может быть!!!

Больные со смертью мозга не дышат сами, они не могут собственным дыханием сопротивляться аппарату, такого не бывает, не бывает, это аппарат чудит, или трахеотомическая труба забилась. Мы подбежали к кровати, нам хватило нескольких секунд, чтоб понять: нет, не в аппаратуре дело, но такого не может быть, чудес не бывает, не бывает…