Аксель Сандемусе - Оборотень

Ян опустился в кресло:

— Так что же еще случилось с христианством?

— Когда Фелисия прервала меня, я как раз думал о том, что жестокий миф христианства, такого, каким оно было в действительности, с самого начала оказался для людей непосильной ношей. Поэтому они перевернули его с ног на голову, и чечевичная похлебка оказалась важнее спасения души и божественной благодати. Все, что касалось спасения души и благодати, Ян, было извращено и искажено. Иисус-то думал об этом серьезно. Попробуй представить себя прибитыми гвоздями к доске — и вспомни все, что из этого потом получилось. Конечно, за этим что-то кроется. Сам миф на тысячи лет старше той формы, в какой он дошел до нас. Иисус повторил этот миф и хотел вернуть ему его старое содержание. Он полагал, что мы поймем жизнь, если взглянем ей в глаза, а не будем, как всегда, убегать от нее. Поймем, что мы все, каждый из нас, будет распят на кресте. Что свой покой и свою благодать мы обретем тогда, когда каждый, положив в карман гвозди и молоток, потащит на Голгофу свой крест. И немалым утешением будет для нас, если какой-нибудь Симон Киренеянин немного поможет нам по дороге, ибо поймет, что придет день и ему самому понадобится та же помощь.

— Не могу сказать, что хорошо понимаю то, о чем ты говоришь, но если Христос не хотел послать нам с креста весть, что всех нас ждет та же участь, тогда чего же он хотел? Мне кажется подозрительным, что нас ежедневно призывают не пытаться что-то понять, а просто принять все на веру. Правым быть легко. Хотя до Бога и далеко, расстояние между ним и человеком не должно быть таким, как расстояние между начальником тюрьмы и заключенным.

Ян снова заходил по комнате.

— Я слишком уклонился от того, что хотел сказать, — проговорил наконец Эрлинг, — и это не удивительно. Я обо всем забыл, как только оказался здесь у камина и опять почувствовал себя в безопасности. У меня не в порядке нервы. Со мной в поезде что-то произошло, но в чем это заключается, мне непонятно. Я сидел с Библией и увеличительным стеклом и читал про царицу Есфирь, и про ее притирания перед тем, как она отправилась к царю и он проглотил ее, и про все остальное, что в те времена считалось важным, а потом стало объектом для юмора. Время порой совершает странную работу. В пьесах Хольберга нам смешно то, что сам он считал серьезным, произведение Свифта, в котором он гневается на общественное устройство, стало чтением для детей. Произведения Якобсена вот уже пятьдесят лет дарят молодым людям на конфирмацию, а книги, которые триста пятьдесят лет назад вызывали у читателей слезы, филологи долбят теперь чуть ли не ломом.

Пока я читал о царице Есфири, Мардохее, Амоне и великом царе, я несколько раз окидывал взглядом вагон-ресторан и у меня портилось настроение. Не знаю почему. Ведь все было прекрасно. Вкусная еда, бутылка вина, внимательный официант, царица Есфирь, я еду в Венхауг… Чего еще можно себе пожелать?

Я машинально взглянул на женщину, которая сидела спиной ко мне через два столика от меня, она заплатила по счету, встала, порылась в своей сумочке и ушла. Она не оглянулась, и я не знал ни кто она, ни на кого похожа. В вагон-ресторан она пришла позже, чем я, и, должно быть, меня видела. Я обратил внимание на ее одежду и полагал, что увижу ее, когда буду возвращаться в свой вагон, но хотя я прошел почти через весь поезд, я ее не заметил. Может, этому было вполне естественное объяснение, во всяком случае, выйти из поезда она не могла, я бы это увидел. Скорей всего, она ехала в Конгсберг, там с поезда сошло много народа, да и на перроне было полно встречающих.

Как ни странно, из-за этой женщины у меня испортилось настроение. Но я понял это, лишь когда она встала из-за столика. В ее спине и движениях было что-то знакомое. Мне не хотелось встречаться с ней. А можно сказать и так: она была мне неприятна или напоминала кого-то, кто был мне неприятен, но вот кого именно, я вспомнить не мог. В ней было что-то зловещее. Как будто она сидела и желала мне зла. Я не мог припомнить никого, кто бы мог так меня ненавидеть. Нет-нет, не смейтесь. Вы знаете, со мной такое бывает… Но все-таки, кто же эта женщина?…

Ян остановился, слушая Эрлинга.

— Я готов серьезно отнестись к твоим словам, — сказал он, — но при условии, что ты не будешь наивным. Мне смешно, когда ты говоришь, что не можешь припомнить ни одной женщины, у которой были бы причины тебя ненавидеть. Ты просто обманываешь себя, чтобы спокойно спать по ночам. Хочешь, я назову этих женщин по именам? К ним можно также прибавить их дочерей и матерей. Ты допустил в жизни большую ошибку. Это и создало тебе много врагов, о которых ты даже не помнишь.