Николай Нароков - Могу!

Когда она недели три назад узнала о слухах, которые ходили о Юлии Сергеевне и о Викторе, она почувствовала облегчение. Для ревности, которую она и раньше называла глупой, причин не стало. Это было очевидно и несомненно. «Она теперь и не думает о Мише, у нее есть Виктор!» Причин для ревности не стало, но ревность и не нуждалась в причинах, рождая самое себя и питая самое себя. «Нет, он ей, конечно не нужен, но она ему… но она ему…» И расстроенное воображение неудержимо рисовало ей, как Миша увлечется (уже увлечен!) Юлией Сергеевной и как он внутренне, своим сердцем, уйдет к Юлии Сергеевне.

Иногда ей удавалось уговорить и успокоить себя. «Все это глупости! Все это нелепые страхи! Никуда Миша не уйдет, а будет со мною долго, сколько я захочу!» Но Пагу сразу все изменила. В тот вечер, когда Миша подчинился, в ней вдруг само родилось что-то вроде уверенности, похожей на ликование: «Ив был прав, очень прав! Миша хочет мне подчиняться, хочет, хочет!» Но уже на другой день после этого вечера ее охватило беспокойство: правильно ли она поступила? Не слишком ли безобразен был ее приказ? Она ничего не говорила себе, но видела: приказ был гадок. И со страхом начала спрашивать себя: а может быть, она сама стала гадка Мише? «Кажется, я перетянула струну! — пыталась понять она. — Я чересчур нетерпелива и порывиста! Не надо, не надо было делать вот это… с Пагу! И уж Юлия Сергеевна, конечно, никогда не сделала бы этого!» И чуть только она опять назвала это имя, как ненависть к Юлии Сергеевне снова вспыхнула в ней. «Скромница!» — злобно передернула она плечами.

Раньше, когда она думала о Мише, она легко уговаривала себя тем, что Миша почти никогда не видается с Юлией Сергеевной, что их встречи случайны и бывают только на людях. Это облегчало и успокаивало. Но сегодня Табурин зачем-то отвез Мишу к Потоковым, и это сразу показалось Софье Андреевне опасным и страшным. «Он же теперь будет часто там бывать! — испугалась она. — А как можно не позволить и не допустить?» И в ее несдержимом воображении уже рождались страшные картины: Миша начнет бывать у Потоковых, начнет привыкать, будет становиться все ближе и ближе к Юлии Сергеевне и, значит, все дальше от нее, от Софьи Андреевны. «Это невозможно! Это невозможно! — горячо твердила она себе. — Он ей, конечно, сейчас ничуть не нужен, но она ему будет нужна, она ему уже нужна, он уже влюблен в нее!» И напряженно припоминала, как Миша сегодня говорил, что ему у Потоковых было «хорошо», «как дома», и как его лицо светлело, когда он говорил о Юлии Сергеевне, и в голосе было восхищение. «Когда он бывает со мной, у него никогда не бывает такого лица и такого голоса!… Неужели я потеряю его? И из-за кого? Из-за этой скромницы?» Она скверно выругалась грубым словом.

Весь остаток дня она металась, бессильная справиться со своей ненавистью и со страхом. И не думала о том, что она все безмерно преувеличивает, что видит то, чего нет и чего даже быть не может. Все казалось ей реальным, уже пришедшим к ней и уже существующим. «Кто и что я теперь? Покинутая старуха и… И почти нищая!»

Чувства в ней были злые, и мысли ее были злые. Но одна мысль, еще неопределившаяся, но для нее уже ясная, усиливалась и крепла. Она не выражала этой мысли в точной форме, не говорила ее словами, а думала неопределенно, но для себя понятно и бесспорно:

— Хорошо же!.. Если она — так, то и я — так!

И в этих ее словах была угроза.

Софья Андреевна решилась, но ее решение было непонятно: «Если она — так, то и я — так!» Вероятно, оно для нее самой было ясно, и не только оттого, что она его понимала, но, главным образом, оттого, что она его чувствовала. Но вторую половину своего решения, т. е. — «то и я — так» — она никакими словами не говорила и никак ее не определяла, а воспринимала ее только как что-то общее и основное, как что-то еще не реальное, но уже готовое быть реальным.

Ничего не говоря себе, она чувствовала, что решение ею принято, и знала, что она давно была готова к этому, и ей был нужен только небольшой нажим, какое-нибудь постороннее усилие. Таким нажимом и усилием стала для нее мысль о том, что она потеряет Мишу, а виной этой потери будет Юлия Сергеевна. И все больше чувствовала, как сильно начинает она ненавидеть Юлию Сергеевну слепой и бессмысленной ненавистью. И чем бессмысленнее была эта ненависть, тем тверже становилось решение: «Ну, и я — так!»

На другой день утром, едва проснувшись, она заглянула в себя и увидела, что ее решение ничуть не ослабело. Поэтому она почувствовала себя уверенной, и от такой уверенности все нервное и ломкое, что было в ней в последнее время, исчезло, или же она заставила себя спрятать его. Она ласково поздоровалась с Мишей, за завтраком легко болтала с ним разный вздор и была похожа на ту Софью Андреевну, какой была раньше. Миша сразу почувствовал это, и ему стало легче.