Николай Нароков - Могу!

— Да ты прелесть какой, Миша! Уникум! Я таких еще и не видала никогда… Разве в наше время кто-нибудь из мальчиков умеет краснеть?

В комнате был полумрак, несильная лампочка пряталась в шелковых складках старомодного абажура. Софья Андреевна забиралась с ногами в угол дивана и требовала, чтобы Миша сел поближе.

— Ты всегда прячешься от меня, а я хочу, чтобы ты…

Она душилась резкими, удушливыми духами, от которых у Миши кружилась голова. И все перед ним сливалось в одно пятно; полумрак, запах духов, ее дразнящие обещанием глаза, низкий вырез платья и непонятно влекущий смешок. Он послушно придвигался ближе и безотчетливо старался как бы ненароком коснуться ногой ее ноги. Она делала вид, будто не замечает его прикосновения, и не отодвигалась, а улыбалась непонятной, заманчивой улыбкой.

В один вечер она показывала ему свои старые фотографии, которых у нее было много: она любила сниматься. На карточках она была молода и стройна, а прическа и платье, каких теперь уже не носят, делали ее иной, непохожей на ту, какую Миша знает, а поэтому — по-новому привлекательной. На одной фотографии она была снята в каком-то театральном костюме: очень короткая, развевающаяся юбочка, низко вырезанный корсаж и мужской цилиндр на голове.

— Это для маскарада! — неопределенно пояснила она и, слегка оставив карточку, полюбовалась собой, что-то вспоминая. — А правда, у меня красивые ноги? — вдруг спросила она. — Как ты находишь?

Миша никогда еще не думал над тем, какие ноги красивы, а какие некрасивые. Он, может быть, даже и не знал еще, есть ли красота в женских ногах и какая она. Но взглянул на карточку и сразу же ощутил обаяние этих ног, ее ног: ощутил перехватившимся дыханием и внезапной сухостью во рту.

— Красивые? — еще раз спросила Софья Андреевна.

— Очень… красивые! — запнувшись, ответил Миша и тут же спрятался: опустил глаза.

— Так и хочется погладить их, — не правда ли? — поддразнила она. — А вот если бы ты видел еще эти карточки! — что-то лукаво скрывая, подняла она вверх зеленый альбомчик, который лежал у нее на коленях. — Но их я тебе ни за что не покажу: там я чересчур неглиже! Это — табу!

Но на другой день, когда она уехала, Миша увидел в гостиной на столе этот зеленый альбомчик, словно случайно забытый ею. Он схватил его, приоткрыл и сейчас же, чуть ли не испуганно, закрыл. А потом сел и трясущимися руками стал перебирать картонные листы, но не разглядывал, а торопливо перекидывал их, как будто хотел увидеть сразу все. На одной Софья Андреевна была небрежно обворочена только прозрачным тюлем, под которым до одури неясно было видно тело. На другой она стояла в коротенькой рубашке, игриво и задорно спущенной с плеча. На третьей она была одета в фантастический костюм дикарки и павлиньим пером щекотала открытую левую грудь, бесстыдно улыбаясь от щекотки. Миша изнемогал.

— Какая… Какая она… Какая… — шептал он, так жадно впиваясь глазами, как будто хотел увидеть еще и то, чего нет на карточках.

Миша уже месяц жил у Софьи Андреевны. И она решила про себя: «Пора!»

Выработанного плана у нее не было, была только цель. И каждый ее шаг не был продуман заранее, а подсказывался тем особым чутьем, которое бывает часто, но которое редко замечают. И эта ее цель создавала в ней легкое, но постоянное напряжение, а потому каждый пустяк, каждое случайно сказанное слово подсказывали ей, что надо сделать в любую минуту и даже в любую секунду.

Дня через два-три, когда они вечером собирались разойтись по своим комнатам и уже сказали друг другу — «Спокойной ночи!» — Софья Андреевна лукаво заглянула Мише в глаза и сказала таким дрогнувшим голосом, что у него приостановилось сердце.

— Почему ты, когда прощаешься со мной, не целуешь мне руку? Надо так: «Спокойной ночи!» — и — поцелуй руку. Да?

И Миша сразу почувствовал, что ничего он так сильно не хочет, как взять руками ее руку («Повыше локтя!») и поцеловать ее. Даже не поцеловать, а прижаться к ней губами без поцелуя. Он поднял глаза и в полутьме комнаты увидел, как пристально, жадно и странно смотрит она на него.

— Я…

И оборвал: не хватило воздуха.

— Что? — быстрым шепотом спросила она.

Если бы она спросила обыкновенным голосом, Миша, вероятно, ответил бы. Но она спросила шепотом, и у него поплыло перед глазами, он потерял слова и только посмотрел, умоляя и требуя. Софья Андреевна, пристально и жадно вглядываясь, молча вложила свою руку в его руку и сама потянула ее к его рту. У Миши задрожали губы, и он прижался ими к душистой коже. Софья Андреевна выдержала секунд десять, а потом повернула руку ладонью к губам и приказала тем же шепотом: