Николай Нароков - Могу!

— Что… происходит? — не веря своей догадке, переспросил он.

— Ну… Я, конечно, не о том спрашиваю, не было ли у вас пожара и не испортился ли водопровод? Я про другое спрашиваю, я, так сказать, про психологическое спрашиваю. Психологическое-то у вас в порядке? Ничего особенного ни в ком не замечали?

Табурин не знал ничего, и свой вопрос он задал на авось. Еще тогда, когда он обдумывал свой разговор с Мишей, он смутно чуял, что такой вопрос может иметь и смысл, и значение, а поэтому может многое дать. «Ну, а если и промахнусь, так что ж из того? Не беда! Промахнусь и — промахнусь, вот и все!»

Но по тому, как Миша смутился, как отвел глаза и явно взволновался, он увидел, что вопрос попал в какую-то цель, которой он и сам еще не знал.

И насторожился.

— Я… Я… — залепетал Миша.

Оборвал и замолчал. Табурин подождал несколько секунд. Он видел, что Миша замолчал не оттого, что ему нечего сказать, а оттого, что ему трудно и, может быть, даже непосильно ответить. И ему стало жалко Мишу хорошей, человеческой жалостью. «Эх ты, бедняга! По лицу твоему вижу, что у вас в доме такое делается, что и сказать нельзя!»

Он сел на диван рядом с Мишей и с дружеской лаской обнял его за плечи. И этой ласки Миша не выдержал: тотчас же прижался, схватил Табурина за руку и стал изо всех сил сжимать ее. В горле у него защекотало, и он проглотил слезы: так невыносимо стыдно было ему плакать. Он вздрагивал и не замечал, что вздрагивает. А Табурин поглаживал его по плечу и ждал.

— Я, может быть… — неуверенно и мягко сказал он. — Я, может быть, нечаянно спросил о таком, о чем спрашивать нельзя, но… но ты уж прости меня, Миша! — неожиданно перешел он «на ты». — Все ведь вокруг нас такое путанное, что я легко мог ошибиться и сделать тебе больно… Ты уж прости меня, если так!

— Если бы вы знали! — не выдержал Миша и нервным поворотом повернулся к Табурину. — Если бы вы знали, какая она стала! Какая она теперь!

— Софья Андреевна? — сразу догадался Табурин.

— Да! Она… Ведь она…

И опять оборвал. Оборвал потому, что испугался: разве можно говорить об этом? Разве можно говорить об этом даже Табурину?

Табурин не знал, «какой» стала Софья Андреевна и почему Миша испуганно смешался, когда заговорил о ней. Но сразу же понял, что «здесь что-то есть»: неожиданное и большое.

— Что же? — изменившимся голосом коротко спросил он.

Миша не отвечал. Табурин понимал, что не надо повторять вопрос, и не повторил, а только сильнее сжал Мишины плечи.

— Да, да! Да, да! — тихо сказал он. — Да, да! Молчи, милый! Трудно говорить? И не надо — молчи!

Он видел, какой мелкой дрожью задрожали у Миши губы и как он сделал судорожный глоток. Он не смотрел на Табурина и явно отводил от него глаза, прятал их в себя. Боялся, что если взглянет, то не выдержит и разрыдается.

— Тяжело? — все так же тихо спросил Табурин, и его голос был дружеский, сердечный и участливый. — Ты хочешь, чтобы я тебе помог?

— Хочу! — тотчас же вырвалось у Миши. — Хочу! Вы можете! Вы… Помогите!

— Я помогу! — очень уверенно пообещал Табурин, не зная, что именно обещает он. — Мы с тобой теперь будем вместе, и ты на меня положись. Я, брат… И у меня в жизни тоже всякое бывало!..

— Она страшная! — не выдержал и заговорил Миша. — Мне с нею страшно! У нее что-то… Я не знаю, что у нее, но она… она… Может быть, она сходит с ума? Почему она стала так бояться? Почему она так много пьет теперь? Почему у ней дергаются глаза, и она сама дергается?

— Дергается? Да?

— Я не могу сказать вам всего… Этого нельзя сказать! Но если бы вы знали, что она со мной сделала! — чуть ли не с воплем воскликнул он.

— Если скажешь, я буду знать! — сдержанно ответил Табурин. — И ты не бойся, милый! — мягко и сердечно сказал он. — Ведь я для тебя, — как отец, а еще лучше — как старший брат. И ты ведь чувствуешь: я тебе друг!

— Вы… Вы… — начал задыхаться Миша. — Я очень хочу вам сказать… Все сказать! Я много раз хотел… И вы не смотрите на меня, мне стыдно, если вы смотрите!

— Не смотреть? Да, я понимаю. Хорошо, я не буду смотреть!..

Он полуотвернулся и стал терпеливо ждать. Миша молчал, и Табурин понял, что ему трудно начать говорить, что надо помочь ему сказать первое слово.

— Ты о Софье Андреевне хочешь говорить? — очень понизив голос, спросил он.

— Да, о ней! Она…

Пока Миша говорил, Табурин ничем не прерывал его: ни словом, ни вопросом. Сидел полуотвернувшись, смотрел в пол и не шевелился, а только украдкой, вскользь поглядывал на него: взглянет и тут же отведет глаза.